Потом пропали четверо.

Нам сказали – ушли в дома.

По вечерам осторожно перешептывались, а что там дальше с ними случилось в домах, а живы они вообще или нет, да нет, конечно, вы сами подумайте, как в доме можно остаться в живых, это же дом… Смотрели на огни, которые зажигались в домах по вечерам, волей-неволей искали движение силуэтов, не находили.

Потом была Кора.

Это было странно, тем более странно, что Кора ничего не знала про дома, и не говорила про дома, и вообще немыслимо было сопоставить, чтобы Кора – и дома. Это же не Луиза, которая осторожно показывала картину с не то с четырьмя домами, не то с одним домом, и не Аглая, у которой был подсвечник неведомо где найденный. Это была Кора, у которой даже и мысли не было, что есть где-то какие-то дома.

Потом была свадьба, со свадьбой тоже нельзя было говорить про какие-то дома, у свадьбы тоже и мысли не было, что есть какие-то дома.

Потом Коры не стало…

…нет, не так, вернее, сначала я понял, что её скоро не станет, её унесёт зима, её унесёт хворь, зима всегда кого-нибудь уносит.

Иди в дом, сказали мне.

И нет, даже не сказали. Это были обрывки слов, обрывки фраз на пожелтевшей бумаге, даже не наяву, а во сне, и даже не во сне, а в какие-то мимолетные секунды перед пробуждением, когда уже не сон, но еще не явь, и обрывок фразы на клочке пожелтевшей бумаги – иди в дом, и еще какое-то воспоминание о том, чего со мной никогда не было, что-то нужно было сделать в доме, что-то – у меня даже не было слов, чтобы сказать, что именно.

Я только знал, что нужно идти в дом.

Ночью – пока никто не видит.

Идти к дому, подсвеченному огнями фонарей, подниматься на скрипучее крыльцо, осторожно повернуть ручку двери…

…замереть…

…выжидать, не знаю, чего, поом стремительно – в коридор, налево, под лестницу, где дверь в кухню, к холодильнику – откуда только взялись эти слова, которых не было, и быть не могло – взять то, что подсказал не то сон, не то память, которой не могло быть, – и бежать, бежать на улицу, в холод зимы, раньше и не замечал, что у зимы есть холод, раньше и не чувствовал этого контраста с теплотой дома…

…раньше…

Потом была Кора.

Все-таки была.

Кора, которой я готовил настойку с этим, неведомым, взятым в доме.

Потом был дом.

Вернее, не так, все не так – потом были сны, в которых приходил дом, то усаживал у пылающего камина, то устраивал на мягкой постели, то укрывал пледом, то готовил на кухне что-то манящее…

Потом стали допрашивать, кто какие видел сны, потом стали что-то врать, потом кто-то из старейшин орал, что вы все врете, все-все врете, всех вас казнить, велено же – не обмани, а вы обманываете, да быть не может, чтобы никто не видел дом, кто-нибудь же да видел во сне дом, ну как же иначе, что значит, откуда знаю, я видел…

…тут-то он и попался, когда крикнул – я же видел…

…казнили на рассвете…

Потом была Кора. То есть, она и раньше была, но теперь нашла то, что я принес из дома, то, что спасло её зимой.

И я уже понимал, что она сделает дальше. Слишком хорошо понимал, чтобы оставаться здесь хотя бы минуту, и надо было бежать – в никуда, прочь от дороги, в заросли чего-то там, пока никто не заметил, не спохватился, не…

Дом ждет меня в стороне – почему-то одинокий дом, хотя обычно они кучкуются стаями.

…поднимаюсь на мраморное крыльцо, поворачиваю дверную ручку, еще почему-то надеюсь, что не повернется, не поддастся, что дом меня не пустит – нет, пускает, пробираюсь в прихожую, оглядываю просторный зал, лестницы, ведущие наверх, комнаты по обе стороны от меня, анфиладу впереди…

Дверь захлопывается.

Я уже чувствую, что можно не толкать дверь, не пытаться выйти – она не откроется.

Дом меня не выпустит.

Поднимаюсь по лестнице, оглядываю комнаты, думаю, что меня ждет…

…сейчас узнаю…

Сорок лет, говорю я себе.

Сорок лет.

Смотрю на бесконечно далекое солнце, крохотную звездочку в небе, говорю себе – еще сорок лет.

Я жду.

Нет, не сорок лет жду, гораздо меньше, Эльма приходит в четверть десятого, хотя обещалась в десять.

У меня белые цветы.

У нас в народе их называют солнцами.

Обнимаю Эльму.

Сорок лет, говорю я себе, у нас есть сорок лет.

Еще успеем.

Много что успеем.

Обнять Эльму, родную, теплую, зарыться носом в её волосы, в цветы, которые у нас в народе называют солнцами.

…упасть в траву…

…на рассвете посадить росток будущего дерева.

Построить дом. Своими руками, так положено.

Смотреть, как на свадьбе нас осыпают цветами, – у нас в народе их называют звездами.

(Еще успеем)

Обнять Эльму…

Взять на руки первенца. Дать ему имя. В честь солнца.

Выходить поутру из дома, смотреть на бесконечно далекое солнце, на дерево, которое ловит его свет.

Ловить свет бесконечно далекой звезды.

Видеть первые шаги дочери.

Втолковывать что-то сыну про два плюс два будет четыре, а три плюс три будет…

…не помню уже.

Надо будет вспомнить.

Для сына.

А вот это я помню.

Сорок лет.

Сорок лет в запасе.

Чтобы утешать жену, когда она будет волноваться, что сын поздно пришел домой. Чтобы смотреть сквозь занавеску, как сын обнимает не знакомую мне девушку…

…у моего сына еще будет время.

Время привести её в дом. Представить её нам. Её будут звать…

…я ещё не знаю, как её будут звать.

Я только знаю – она будет.

И дом, который построит сын своими руками.

И письмо, которое скажет нам, что родился внук. Или внучка.

Или не письмо, или это будет что-то другое, мало ли какие там будут технологии.

Не знаю.

У нас еще будет время, чтобы увидеть его или её первые шаги.

У нас еще будет время.

До того, как небо станет красным, до того, как вспыхнет солнце, которое кажется бесконечно далеким, его смертоносный свет будет приближаться все больше, больше, больше, сжигая землю.

Даже тогда у нас еще будет время.

Год.

Два.

Пять лет.

Потом будет ужин где-нибудь в подземелье, все за одним столом, пьют вино, стараются не думать о том, что там, наверху.

И даже тогда у нас будет время.

Три часа.

Два часа.

Час.

Полчаса.

Наверное, дети будут спрашивать, почему мы пошли вниз.

Мы не скажем им.

Не скажем.

Или что-нибудь соврем.

Что-нибудь такое, чтобы им было не страшно.

У нас еще есть время.

Обнимаю Эльму, смотрю на самого себя, который не пришел на встречу, ни в девять, ни в четверть десятого, который стоит где-то в полумраке, за островком фонарного света, смотрит на меня, срывается на крик —

– Придурок, придурок, ты что творишь вообще? Ты что творишь, я спрашиваю? Ты хоть понимаешь, что у нас еще есть время? Есть время?

Так он все время будет кричать мне, срываться на хрип – и когда я буду строить дом своими руками, и когда нас на свадьбе будут посыпать цветами, и когда я возьму Эльму за руку и отведу в дом, и закрою дверь, и я буду стоять снаружи, и кричать себе, что я идиот, и у меня еще есть время, а я его не трачу, вернее, трачу не на то, не на то, не на то…

А потом я буду долго смотреть в холодное ночное небо, и искать далекие земли под непогасшими солнцами, и ничего не найду, ничегошеньки-ничего, а потом я буду искать, как согреть землю, которой суждено остыть, и тоже ничего не найду, вернее, найду, но слишком поздно – а это одно и то же, что найти поздно, что не найти вообще.

А потом я буду в отчаянии искать способы, чтобы зажечь звезду, которая уже вспыхнула и погасла – буду искать просто так, в отчаянии, уже понимая, что ничего это не даст.

Потом буду в отчаянии рвать на себе волосы с криками – не успел, не успел, не успел.