Щелкает дверь, хозяин замирает на пороге, почему-то я представлял его себе моложе и крепче, этот какой-то тщедушный, похожий на высохший пергамент, и все-таки старым его не назвать…

– Вы… вы что? – оторопело смотрит на пистолет в моей руке, – вы… слушайте, и не стыдно вам, а? У меня и брать-то нечего, вот нашел, к кому вломиться вообще…

Не выдерживаю:

– Зимы… вы…

– Вот черт… прознали-таки…

– Да трудно было, знаете, не прознать… вы бы их хоть прятали, что ли…

– Да зиму разве спрячешь… даже мертвую…

Откашливается:

– Может… договоримся?

Уже открываю рот, чтобы сказать, что он арестован, и черта с два я браконьером договариваться буду – он, пославший меня сюда, опережает, говорит моим ртом, выдыхает моими легкими:

– До-го-во-рим-ся-а-аа…

Он быстро-быстро даже не говорит – втолковывает мне, что сказать. Хозяин пускает меня в холл с лестницей и плетеными креслами у очага, и снова не верится, что такой человек может отстреливать зимы…

Спохватываюсь.

Говорю:

– Вот что… есть одна зима…

Хозяин настораживается.

– …такая зима, что всем зимам зима, зима на много лет…

Он вскидывается:

– Так пристрелить её… гадину…

– Вот и я про то же… пристрелить… только сначала найти надо, где она… а уж пристрелить, это у вас хорошо получается…

Зимобой недоверчиво косится на меня, наконец, осторожно кивает:

– Ну, хорошо… где она прячется вообще?

Он снова подсказывает мне, там, в голове:

«Я знаю… приведу…»

Повторяю за ним:

– Знаю. Приведу.

Кажется, зимобой начинает подозревать, что со мной что-то не так, – осторожно сигналю хозяину, чтобы не очень-то меня дергал, а то и так выгляжу как ненормальный. Спрашиваю как можно непринужденнее:

– Сколько вам заплатить?

– Да какие деньги, вы про что говорите вообще… – смотрю, как вспыхивают его глаза, нехорошо вспыхивают, – это же зима… душить её надо, гадину… душить…

Мне не по себе, будь моя воля, сбежал бы отсюда со всех ног, только нет моей воли, неведомый хозяин ведет меня. Зимобой собирает хитромудрое оружие, еще что-то, что может пригодиться в пути, хозяин моими устами говорит, что за полдня доберемся до лежбища зимы, если повезет, если не почуяла опасность, не затаилась, не спряталась, хотя такая не затаится, от такой сами все затаиваться будут…

Зимобой наскоро командует что-то дому, чтобы тот присмотрел за самим собой в его отсутствие. Снова направляюсь к лесу, – еще не зимнему, но уже не осеннему, застывшему в тревожном ожидании. Хозяин указывает на север, не совсем на север, чуть к западу, вверх по холмам, по холмам, выше в горы – начинаю понимать, что полдня пути будет недостаточно.

– Смотри, – одергивает меня хозяин, – смотри, смотри…

Смотрю. На чуть приметные заснеженные следы на пожухлой листве, на клочки белой шерсти на кустах, на обглоданные косточки октября, которому не повезло попасться в зубы зиме.

Вот черт… что делает, тварь…

Вздрагиваю от голоса зимобоя, – злого, прямо-таки пылающего ненавистью, дернул меня черт вообще связаться с этим психованным, уже хочется осторожно намекнуть хозяину, а может, работа моя кончилась, ну показал я зимобою, куда идти, и хватит с меня, разрешите откланяться…

…не разрешают.

Зимобой поворачивается ко мне, глаза бешеные:

– Она же… зима эта… эта зима… Была уже…

– Нет, постойте, она же…

– …была уже… на много лет… тогда… тогда… великий голод… она птиц убивала на лету… снег небывалый… замерзшие реки… зима же Берту забрала… и Претти… она же в дома заходила, зима… оголодавшая… людей забирала…

Ёкает сердце, только сейчас понимаю его звериную ненависть к зимам, его лютую жажду мести…

Сжимаю зубы.

Вперед.

Будь я проклят, если не доберусь до ущелья, где прячется зима, несущая смерть…

Все сильнее ощущается холод, он уже не просто покалывает, он обжигает, жалит, хочет сожрать. Понимаю, что лежбище зимы совсем близко, спохватываюсь, что я со своим ружьишком здесь как пятое колесо на собаке, что зима меня с моим ружьишком пополам перекусит, тут-то и смерть моя… а вот интересно, живой я или мертвый после того, что случилось… Хозяин объяснял что-то, что я теперь вроде и ни живой, и ни мертвый, и живой, и мертвый одновременно, я его не слушал, честно говоря, и слушать-то не хотел, мне достаточно, что я могу ходить и говорить, есть, пить, дышать, думать, и теперь бы отстреляться с этой зимой, вернуться домой, уже неважно, каким, живым или мертвым…

Хозяин…

Я не знаю его имени.

Не хочу знать.

Я вообще ничего не хочу про него знать, я хочу расправиться с зимой и вернуться, то есть, расправляться буду уже не я, а зимобой, что-то подсказывает мне, что моего ружьишка будет недостаточно…

– Зима… на много лет… – он снова поворачивается ко мне, – сколько смертей… по улицам шастала… в дома… Берта… Претти… очаг остыл… иней… холод…

Вздрагиваю – даже не сразу понимаю, что появляется передо мной, она слишком не похожа на тех, на всех…

Никогда мне не доводилось видеть такой красивой зимы, такой белоснежной шерсти, таких ослепительно ярких глаз, такого необычайно пышного хвоста, таких тонких ног, увенчанных острыми копытами. И никогда мне не доводилось видеть такой стремительной зимы – я и ахнуть не успел, как она кинулась на нас с зимобоем, даже странно, что зимобой успел увернуться, что он вообще остался жив…

«Стреляй… стреляй!»

Пытаюсь объяснить хозяину, что черта с два я подстрелю зиму из ружьишка, хозяин одергивает меня:

«Не меня, идиот…»

Холодеет спина, не верю себе, неужели меня вели сюда для того, чтобы…

Смотрю в хрустальные глаза зимы, зима повторяет мысленно, властно:

«Не меня, идиот… этого…»

Целюсь в спину зимобоя, ну давай же, говорю я себе, давай же, один выстрел, и все, и ты свободен, и пойдешь домой, уже неважно, какой, живой, мертвый, я же хожу, говорю, я же…

Стреляю.

Ружье отдает неожиданно больно, сильно, швыряет меня в снег, еще успеваю увидеть, как падает зимобой, как набрасывается на него огромная зима…

…кровавые бусины на снегу…

Кровавые бусины на оскаленной пасти зимы…

Зима поворачивается ко мне, хочу спросить, могу ли я идти, – тут же понимаю, что не могу, потому что я не живой, потому что я лежу там, на опушке, мертвый, а какой же еще, безнадежно заблудившийся в бесконечном лесу, есть ли вообще что-то кроме этого леса, кроме исполинской зимы, которая стала бесконечной…

Араун выходит из дома.

А из дома выходить нельзя.

Араун смотрит на студеное звездное небо.

А на студеное звездное небо смотреть нельзя.

Араун ждет.

А ждать…

…нет, не нельзя, нет такого, что нельзя ждать – потому что никому и в голову не придет, что можно стоять и ждать, когда…

…когда…

..ветер завывает, рвет солому с крыш. Город настораживается, прислушивается в непонятном волнении, город чувствует что-то странное, как будто готов сорваться с места и бежать куда-то в никуда…

Люди плотно закрывают шторы, люди сидят по домам у жарких очагов, в тепле, пляшут отблески пламени на бледных лицах, люди теснее жмутся друг к другу, прислушиваются к завыванию ветра снаружи, к свисту вьюги, рассказывают друг другу леденящие душу истории про Дикую Охоту, которая несется в такие ночи высоко над землей, подстерегает зазевавшегося путника, а то и детишек малых похищает… маленький Араун слушает, сжимается в страхе, спрашивает у дедушки, а сюда Дикая Охота не придет – и дедушка Арауна обнимает, что ты, малец, не боись, мы её сюда не пустим…

– Догоняа-а-а-ай!

Маленький Араун бежит за Хольдой по осеннему лесу, подернутому первым снегом, в сумерках чуть виднеется косынка Хольды, догоняй-догоняй-догоняй…

…Араун оглядывается, спохватывается, а загулялись-заигрались-забегались, а до дома далеко-далеко, а хворосту толком и не набрали, у-ух, попадет…