Он покосился на Монцу украдкой, как уже наловчился это делать. Обычное хмурое выражение на решительном лице, по которому пробегают отсветы факелов проходящих мимо горожан, глаза смотрят прямо вперед. Поставила себе цель и делает все, чего та требует. И плевать ей и на совесть, и на последствия. Сначала месть, а все сомненья – потом…
Трясучка повозил языком во рту, сплюнул. Чем больше он видит, тем глубже понимает, что она права. Милосердие и трусость – одно и то же. Никто не выдает наград за хорошее поведение. Ни здесь, ни на Севере. Нигде. Хочешь что-то – так бери это. И тот человек велик, кто нахватал больше всех. Хорошо, наверное, было бы, если бы жизнь была другой.
Но она такая, какая есть.
У Монцы все онемело и болело – как всегда. Она устала и злилась – как всегда. Курить хотела сильнее, чем когда бы то ни было. И – словно в качестве острой приправы к пресному вечеру – еще промокла, замерзла и натерла о седло задницу.
Виссерин помнился ей прекрасным городом, полным сверкающего стекла, изящных зданий, изысканной еды, смеха и свободы. Правда, у нее было на редкость хорошее настроение, когда она приезжала сюда в последний раз – теплым летом, а не стылой весной, с Бенной, а не с чужими людьми, ждущими от нее распоряжений, и без намерения убить четверых человек.
Но даже с учетом всего этого очень уж далек оказался сейчас город от чудесного цветущего сада, жившего в ее памяти.
Всюду, где горели светильники, ставни были плотно закрыты, и только пробивавшийся сквозь щели скудный свет выхватывал порой из тьмы маленькие стеклянные фигурки в нишах над дверями. То были духи – хранители дома, приносящие благополучие и отгоняющие зло. И ставили их там по старинному обычаю, со времен еще до Новой империи. Монца поневоле задумалась о том, много ли пользы будет от этих кусочков стекла, когда в город ворвется армия Орсо. Сомнительно… В Виссерине царил страх, и ощущение нависшей над ним угрозы было столь острым, что даже волоски на шее Монцы вставали дыбом.
Хотя пустыми улицы не назвать. По ним спешили, кто в доки, кто к воротам, испуганные горожане. Взрослые, дети, старики, с тюками на спинах, с тележками, нагруженными узлами и сундуками, ящиками и корзинами, забитыми тем ненужным хламом, которому, конечно же, предстояло быть брошенным где-нибудь на обочине дороги под Виссерином. Пустая трата времени и сил в подобные времена – попытка спасти все… кроме собственной жизни.
Коли уж решил бежать – делать это надо быстро.
Но многие к тому же решили бежать в город и, к величайшему смятению своему, обнаружили, что оказались в тупике. Теперь они стояли на улицах, под дождем, зябко кутаясь в одеяла. Прятались в подворотнях, в темных сводчатых галереях пустого рынка, вжимаясь в стены, когда мимо проходила колонна солдат с факелами, в усеянных каплями дождя доспехах.
Ночная тьма полнилась звуками – звоном бьющегося стекла, треском разрубаемого дерева, криками, злыми и испуганными. Порою – и воплями отчаяния.
Монца догадывалась, что грабежом, не дожидаясь прихода врага, занялись уже сами горожане. Решили, покуда власти заняты собственным спасением, свести счет-другой, прихватить вещицу-другую, которыми всегда хотелось обладать. Настал один из тех редких моментов, когда имеется возможность получить что-то даром, и воспользоваться им не преминут многие, когда армия Орсо встанет вокруг города. Хрупкий налет цивилизации уже начал таять…
Отряд Монцы, медленно продвигавшийся по улицам, то и дело провожали взглядами – кто боязливым, кто подозрительным, кто оценивающим, – пытаясь понять, достаточно ли путники слабы или богаты, стоит ли тратить время на ограбление. Монца переложила поводья в правую руку. Пусть натягивать больно, зато левую можно держать на бедре, поближе к рукояти меча. Единственный закон сейчас в Виссерине – острый клинок. А ведь враг еще даже не подошел…
«Я видел ад, – писал Столикус, – и это был большой осажденный город».
Дорога привела их к мраморной арке, из-под замкового камня которой ручьем хлестала вода. Выше на стене красовалась фреска. В самом верху ее восседал на троне герцог Сальер, коему кисть художника оптимистично придала вместо безобразной тучности приятную пухлость. Рука его воздета была в благословляющем жесте, отеческая улыбка лучилась неземной добротой. У подножия трона граждане Виссерина, начиная от высшего сословия и заканчивая низшим, смиренно вкушали плоды его чудесного правления. Хлеб, вино и прочую благодать. Ниже, вдоль обвода арки, золотые буквы в рост человека гласили: «Милосердие, справедливость, отвага». Но какой-то правдолюбец, сумевший туда взобраться, намалевал на штукатурке красной краской еще и слова «жадность, жестокость, трусость».
– Велика самонадеянность жирной гадины Сальера, – сказала Монце с усмешкой Витари, чьи рыжие волосы побурели от дождя. – И все же, кажется, настал конец его бахвальству, вы как думаете?
Та в ответ только хмыкнула. Все, о чем она могла думать, глядя в хитрое лицо Витари, – это насколько ей можно доверять. Даже в осажденном городе самую большую угрозу для Монцы по-прежнему представляли ее собственные спутники. Витари примкнула к ней ради денег – мотив весьма рискованный, потому что всегда может найтись какой-нибудь ублюдок с карманами поглубже. Коска… можно ли вообще доверять пьянице, прославившемуся своим вероломством, которого к тому же однажды предала сама? Балагур… кто, черт возьми, знает, что творится у этого парня в голове?
Но все они кажутся милыми родственниками рядом с Морвиром. Монца бросила на него взгляд через плечо и обнаружила, что он тоже смотрит на нее с облучка, довольно угрюмо. Ходячая отрава, а не человек… и в тот момент, когда сочтет это выгодным, раздавит ее, как клеща, без всякого сожаления. Решение ехать в Виссерин его уже раздосадовало, но чего Монце хотелось менее всего, так это объяснять свой выбор. Говорить, что Орсо уже получил письмо Эйдер. Уже предложил изрядный куш – из денег Валинта и Балка – за ее смерть и отправил рыскать по Стирии половину наемных убийц Земного круга, жаждущих положить ее голову в свой мешок. Вместе с головами всех ее помощников, разумеется.
Поэтому в центре боевых действий они наверняка будут в большей безопасности, чем в любом другом месте.
И единственный, кому она может доверять, хотя бы отчасти, – это Трясучка.
Он ехал рядом, большой, хмурый, молчаливый. В Вестпорте его болтовня Монцу раздражала, но сейчас, как ни странно, угнетало молчание. Он спас ей жизнь в туманном Сипани. И пусть жизнью она давно не дорожила, поступок этот все же изрядно поднял его в ее глазах.
– Что-то тебя совсем не слыхать.
В темноте она не видела толком его лица, лишь тени в глазных впадинах и под скулами, да твердые очертания челюсти.
– Сказать нечего, думается мне.
– Раньше тебя это не останавливало.
– Да. Но я с тех пор начал кое-что понимать.
– Правда?
– Может, вам кажется, что мне это дается легко, но, чтобы сохранить надежду, приходится прилагать усилия, которые, похоже, никогда не окупятся.
– Я думала, стать лучше – само по себе награда.
– Маловатая, боюсь, за такую работу. Коли вы не заметили, здесь вот-вот начнется война.
– Поверь, я знаю, что такое война. Полжизни ею занималась.
– И что с того? Я тоже. И повидал немало, чтобы понять – война не то место, где можно сделаться лучше. Думаю, начну-ка я теперь жить по-вашему.
– Ну, впору в бога уверовать и восхвалить его!.. Добро пожаловать в реальный мир.
Монца усмехнулась, но почувствовала при этом некоторое разочарование. Сама она давно уже отказалась от всех попыток быть порядочным человеком, но почему-то ей была приятна мысль иметь в знакомых хоть одного.
Натянув поводья, она придержала коня. Фургон догнал ее, громыхая, и остановился тоже.
– Приехали.
Убежище, которым они с Бенной обзавелись в Висссерине, было старинной постройкой, возведенной в те времена, когда у города еще не было надежных стен и всякому имущему человеку приходилось самому оборонять свое добро. То был каменный дом-башня в пять этажей, с пристроенной конюшней, с узкими окнами-бойницами на нижнем этаже и зубчатым ограждением на крыше. Черная громада на фоне ночного неба, резко выделявшаяся среди скопища низеньких кирпичных и деревянных домишек вокруг. Монца поднесла было ключ к замку и нахмурилась. Входная дверь оказалась приоткрытой. В боковой щели виднелся свет, озарявший шершавый камень стены. Приложив палец к губам, Монца показала на него.
