— Если я попрошу остановиться — остановишься?

— Конечно, малыш, — без заминки, уверенно и честно, одновременно поглаживая ладонью мой живот, задевая пальцами пупок и усмехаясь в ответ на волну дрожи, которая поднимается вверх по моему телу. — Но ты не захочешь останавливаться. Не обманывай себя, Очкарик.

Да, наверное. Я цепляюсь за шанс ничего не менять, не усложнять свою и без того очень непонятную жизнь.

Ладонь спускается ниже, по невидимой дорожке от пупка вниз, двумя пальцами между ног.

Это почти касание.

Хочется больше, ярче.

Антон усмехается своей дьявольской улыбкой, когда до меня доходит, что сама подаюсь навстречу, верчу бедрами на одеяле, пытаясь получить больше и сильнее, почувствовать поглаживания клитора, от которых у меня кружится голова.

Я хочу перестать вспоминать… все.

Хочу, чтобы он сделал для меня маленькое чудо — чистую память, прошлое, в котором в моей жизни есть только он.

И я просто поднимаю руки, обхватываю его шею, притягиваю к себе, чтобы задохнуться от поцелуев.

Он прикусывает меня за острый край челюсти, одновременно надавливая пальцами между ног.

Мне стыдно, что я такая мокрая. И хорошо, что так впервые. А значит, может быть, хотя бы сегодня мне не будет больно.

Мой мужчина целует меня, раскрывает рот своими губами. Осторожно вводит язык, повторяя то же пальцем. Я напрягаюсь, свожу колени и заживаю руку. Нужно послушать себя.

Я не хочу, чтобы снова было больно, чтобы потом бежать в ванну и смывать слезы, «придумывая», что это просто неправильная физиология.

Мы размыкаемся, смотрим друг на друга.

Не хочу больше бояться.

Развожу ноги максимально широко, сама толкаюсь навстречу. Давление проникает в меня — настойчивое, тугое. Не больно. Плотно и жестко, но не больно.

Это так тесно, что хочется задохнуться. Горло сводит от желания попросить сделать со мной… все. «Все» — это мое личное и запретное, табу, о котором не сказать, чтобы не быть грязной и плохой. Не быть… шлюхой, которую не целуют после секса, словно пластиковый стаканчик, который никто не ставит на полку с домашними многоразовыми чашками.

Я несколько раз свожу и развожу ноги, начинаю толкаться навстречу нестройному ритму.

Закусываю губу, когда пальцев уже два — и я сама насаживаюсь на них до самой ладони.

Замираю.

Мотаю головой, когда Антон убирает руку. Он прижимается губами к моей шее, грубо и нетерпеливо трахая меня пальцами. В тишине комнаты влажное эхо этих движений закипает стыдом под кожей.

Он становится на колени между моих ног, фиксирует меня свободной рукой.

Намного разводит пальцы внутри, и когда я с шипением втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, тянет за ногу себе навстречу.

Я вся мокрая на его пальцах и ладони. Чувствую это даже с закрытыми глазами.

Сейчас так туго, что боль прокалывает куда-то вверх, как игла в сторону пупка. Но это приятная боль. Можно представить, что все это… впервые? Мне нужно перекрыть старые воспоминания новыми, приятными и острыми. Забить старый шрам красивой татуировкой.

— Застонешь еще раз — терпение у меня лопнет, — очень мрачно усмехается Антон.

Его член в паре сантиметров от моей промежности, и я, как дикая и сумасшедшая, приподнимаю бедра.

Зову его по имени — хрипло, как дурное животное в течке.

По фигу.

Пусть даже будет очень больно — я хочу обнять его ногами и руками, чувствовать, как будет трахать меня глубоко и жестко, даже если мне захочется плакать.

Эта боль меня оживит.

Я верю. Я знаю.

И мне больше не страшно.

Мы несколько секунд смотрим друг на друга. Я дышу открытым ртом и кажется, что с губ срываются облачка пара. Внутри все раскаленное, кровь пузырьками колет вены.

«Не останавливайся больше, — умоляю одним взглядом. — Не бойся меня сломать — я выдержку».

Антон забрасывает мои ноги себе на колени, водит головкой члена у меня между ног, как-то очень открыто, откровенно за нас обоих, задевает клитор.

Я приподнимаюсь на локтях.

Хочу видеть, чувствовать, слышать. Проглотить все это всеми чувствами.

Подмахиваю бедрами вперед.

Хватит меня мучить!

Движение бедрами в меня — плавное и уверенное.

Я рву ногтями простыню, распахиваю ноги, задерживаю дыхание.

Член входит до конца, яйца ударяются о промежность, и этот звук — что-то совершенно пошлое, как порнография, от которой смущаются куда более смелые зрители, чем я.

Мы звучим вот так?

Мгновение полной тишины.

Мне нравится смотреть, как наши тела соединяются внизу. Нравится, что живот напрягается, что там, где во мне член моего мужчины — горячо, натянуто до предела. Я невольно сжимаю его внутри — это как будто что-то на чистых инстинктах, чего не понимаю.

И когда Антон медленно выскальзывает почти до конца — сама насаживаюсь на него.

— Просто давай уже… потрахаемся? — Мне кажется, голос звучит капризно и плаксиво. — Все хорошо. Можно… сильнее.

Господи боже, просто отдолби меня, как последнюю…

Я жить хочу! Быть той, кем хочу быть — с тобой и для тебя.

Он как будто ждал именно этого. Самоконтроль испаряется с его лица одновременно с тем, как Антон толкает меня на простыни, перехватывает обе руки и грубо, до боли в плечах, заводит их мне за голову.

Растягивает, как послушную игрушку.

Выходит, замирает, наслаждаясь моим громким воплем, и жестко входит до упора, с оттяжкой, сильно.

Снова выходит — и снова в меня.

Кажется, пытается не торопиться, но я не хочу играть. Не сегодня.

Боль и удовольствие накатывают, укрывают с головой.

В тишине комнаты мы стонем друг для друга, влажные хлопки ударов каждый раз раскрывают щеки красным.

И в какой-то момент ломаются тормоза у нас обоих.

Мы глубоко друг в друге.

Антон трахает меня в каком-то уверенном ритме, и каждый раз, когда мошонка колотится о мою промежность, хочется ругаться. Приличных слов не осталось. Только какие-то крики, просьбы, которые он, нависая надо мной, слизывает языком.

Мой мужчина уже не осторожный. Сорванный, яркий.

— Можно, можно… — зачем-то всхлипываю я.

Пусть знает, что его чистый лист больше не будет зажиматься.

Ее можно использовать, как хочется. Для своего удовольствия.

А потом мой внутренний стержень… ломается.

Я распахиваю губы, но не кричу. Просто руки и ноги больше не слушаются, просто дрожу, как больная, как будто нанесли миллион тонких ран и каждую посыпали сахарной пудрой. Так приятно, что сводит горло.

Антон отпускает мои руки, падает сверху, прижимая собой к кровати, грубо вдавливает в матрас.

Натягивает на себя, и я чувствую, как его спина напрягается под моими пальцами, как напрягается поясница, когда член вбивает в меня толчки спермы.

Несколько длинных секунд.

Ярче, чем вся моя жизнь до этой ночи.

Я просыпаюсь посреди ночи от урчания в животе.

После секса мы с Очкариком выключились, даже не заметил, как. Просто лежали, пытались восстановить дыхание. Она прижималась щекой к моему плечу, я гладил ее по голове и вообще ни о чем не думал. После секса обычно хочется просто полежать, отпустить весь день и наслаждаться предвкушением пятницы, после которой у нас будет целых два выходных впереди.

Ужин, который приготовила малышка, давно остыл. На часах была половина третьего ночи, так что побросал в тарелку всего по чуть-чуть, вернулся в гостиную и растянулся на диване, без всякой цели переключая каналы.

И мысли сами уходят куда-то не туда.

Мне нравится, что я прихожу не в пустой дом. Что на пороге постоянно улыбка с веснушками и что она изо всех сил пытается сделать мне хорошо. При этом не корчит из себя мученицу, которой приходится прилагать невероятные усилия, чтобы подстроиться под меня. Для нее все это естественно. Это классно. Но и пугает, потому что где-то на уровне подсознания, если убрать в сторону комфорт, который создает Очкарик и мое стремительное к нему привыкание, есть что-то не совсем нормальное в том, как она пытается стать удобной.