Но этой «подзарядки» хватало ненадолго. ТАМ, а я уверен, что она ТАМ уже была своей, ей, видимо, нравилось больше. По классификации из «Танатонавтов» Вербера она уже проходила и Мох 1, и Мох 2, и Мох 3. Наши старания и общения только держали эту «пуповину» её жизни, пока ещё не разрывая связь с этим миром. Кто перетянет?.. И что труднее: ждать или догонять? Ждать исхода или догонять душу, которая рвётся в небо. Судя по результатам воспитания дочки, душа её уже спасена, функции тела в этом мире выполнены, пришло время расставания. А мы, врачи, всё пытаемся удержать! Не зря говорят: «Дайте спокойно умереть!» Очень правильно говорят…

…Дорогие мои читатели! Вы уже готовы к описанию печального исхода. Но я вас ещё помучаю! Последней умирает надежда! Даже самый пессимистичный наш реаниматолог коротко сказал мне по телефону: «Еще поживёт!» Ибо гемодинамика устойчивая, анализы приближаются к норме, диурез устойчивый и достаточный, стул на фоне энтерального питания есть, есть отчётливая реакция на раздражители. Что ещё надо? Наверное, только желание задержаться на этом свете…

Воскресенье. У кого-то выходной, а у меня – суточное дежурство. Пешком по лестнице на шестой этаж. Металлическая дверь входа в оперблок. Путь лежит через реанимацию. В коридоре – металлическая каталка с завёрнутым телом. По комплекции – совпадает. Два шага дальше – первая дверь в реанимацию. Койка возле окна – пустая. Голый коричневый резиновый матрас. Со следами высыхающего дезраствора. Пять шагов назад. Ординаторская реанимации. Доктор немножко виновато: «Фибрилляция, остановка, не смогли завести…»

Тяжёлый вздох облегчения. Ожидание закончилось. На этот раз не в нашу пользу. Пуповина разорвалась, душа оторвалась. И что важно, я её, эту душу, не чувствую здесь, в реанимации. Она выпорхнула и улетела. Тоже с облегчением. Позавчера было Крещение. Обмыла тело с помощью дочки святой водой и рассталась с ним. «Все там будем» – расхожая фраза. Да не все туда хотим. А она, похоже, очень хотела.

Один из моих старших коллег говорил: «Ну что! Погоревал пару дней – и за работу!» А здесь, честно, даже облегчение. На самом деле, мы сделали всё, что было в наших силах. Тоже расхожая фраза. И ничего в ней не добавишь, не убавишь.

Домой звонили? Нет. Это уже мой крест. Кто сообщал родственникам о таком исходе, меня поймёт. Можно, конечно, сухим языком робота проговорить эту информацию. Но набрать номер телефона, по которому ты как минимум два раза на день разговаривал по душам с неравнодушным человеком… На том конце слезы. Хотя понимаю, что она уже была готова ко всему… И уже через пару минут, взяв себя в руки совсем, обсудили скорбные дела, оформление документов и всё то, что сопровождает человека в таких обстоятельствах…

Так вот грустно закончилась эта история. Нередкая, к сожалению. Смотреть вслед уходящему из отделения на своих ногах поправившемуся человеку гораздо приятнее. Но такова наша жизнь! Suum cuique…

Я хорошо помню, как он проклинал экспертов страховых компаний, будучи хорошим хирургом и работая в стационаре. Правда, был неудобный для начальства и жадноватый по определению. Шли годы, возраст стал мешать полноценно и без утраты для здоровья продолжать работать днями и ночами.

Пришлось задуматься. Куда податься, как не в эксперты. И теперь уже зарабатывать, откусывая кусок пирога от своих же коллег. И не просто где-то в другом месте, а в своей родной больнице, где вырос из птенца до профессионала. Откусывать так, по-мелкому, за запятую, за непоставленную подпись, за вещи, которые и сам не раз допускал. Откусывать у своих же коллег, с которыми приходилось дежурить по ночам, которые часто помогали, даже спасали в трудную минуту. Откусывать для себя любимого, невзирая ни на что. Я бы так не смог. Для этого надо иметь определённые убеждения, склад ума и характера, чувство стыда и простую совесть. Можно ли за это осуждать? Трудный вопрос. Каждый в наше время выживает как может. И понятие совести очень легко замыливается цветом купюр. А они совестью не пахнут. Вообще красть у своих коллег – это призвание.

Врач – это призвание. Вор – это тоже призвание и профессия. Но красть у чужого, особенно у такого же ворюги,– это одно. А красть у труженика, работающего по ночам, проводящего время у постели больного или за операционным столом, – это дело последнее. И это так деформирует совесть. Если она, конечно, есть. Я всё время пытаюсь представить себя на месте руководителя, который разрабатывает схемы, чтобы обокрасть человека-труженика. Какими же чертами должен обладать этот негодяй. И как их стало много. И как это извести. У меня нет ответа на эти вопросы. Меня этому не учили. Был свой. Стал чужой. Залез наверх, чтобы плюнуть вниз.

Ну, слава богу, выговорился. Знаю, что ничего не изменится. Ни до, ни после этих строк. Но иногда рвота приносит облегчение. Свой стал чужим.

Я – центральная фигура. Потому что стою в центре операционной. Без меня никуда. Вокруг меня все бегают и суетятся. Гнут мне руки и ноги. Двигают вверх и вниз. У меня подруга только операционная лампа. В её отражении я вижу всё. Люблю наблюдать, что они там творят. И давно уже научился их терминам и повадкам. А меня любит только Гуля, молоденькая санитарочка. И поправит руки и ноги, и вытрет с меня все эти жидкости. Особенно я не люблю красную, тогда все начинают суетиться, даже шуметь или ругаться. А коричневая – ничего, только воняет. А им эта гадость нравится. Особенно когда натекает полная банка в отсос, что периодически тарахтит рядом со мной. Больше всего я люблю ночь. Синий свет бактерицидных ламп, тишина, купола церкви, видные через окно. И тишина!..

Вот такая, как сегодняшней ночью…

Но что это! По быстрым шагам, включающемуся в предоперационной свету, становится понятно. Мне опять не придётся помечтать в тишине. С шумом тащат каталку и водружают на меня молодого парня. Неопрятный, мокрый, бледный. И все начинают суетиться. Но как-то слаженно. Этот полный седой очкарик, что вечно крутит мне голову, быстро засовывает ему длинный шланг, они зовут его зонд. А его помощница, раскинув мои руки, втыкает в руки парня иголки с трубками и водой. Она волшебница. По команде этого очкарика шприцом может ввести лекарства, так что парень перестаёт дышать. Но очкарик знает дело. Сначала маской с помощью моего друга, аппарата на колёсиках, начинает дышать, а потом с помощью клинка с лампочкой засовывает парню кривую трубку.

– Эта не идёт, давай семь с половиной,– командует очкарик.

Все затихли. Друг мой мерно дышит. И тут появляется другая компания. Тут тоже седой очкарик. Он у них всегда главный. Самый ругачий. Командир. Но очень ловкий и проворный. Несмотря на то, что он ругачий, мне нравится, как он работает. Почему-то чаще его я вижу по ночам. А помощники у него всё время разные. Молодые. И все его слушают.

Начинают…

– Ну что, Стебаныч, могём?

– Давно уже могёте!

Через лампу видно, как одним взмахом маленького ножика они открывают живот.

– В тонкой и толстой кровь. На передней стенке двенадцатиперстной вижу язву. Вика, открываем кишку, – это главный командует своей основной помощнице, что всегда стоит у моих ног с маленьким столиком.

– Стебаныч, нашел! Писает кровушка из язвы. Сейчас иссеку, всем станет легче! Можешь уже капать кровь. Работы на пару минут. Ребята, видите, вот она, классика жанра. Передне-верхняя стенка. Заметили, что перед дуоденотомией прошил и перевязал веточки правой желудочной. Это уже полдела. Ну вот, иссекли. Вика, это на гистологию. Видите, пенёк. Это из него и течёт. Разъеденный сосуд в дне язвы, – он ещё и учит их.

– Сейчас пилоропластика, и заканчиваем. Стебаныч, можно расслабиться. Льём кровушку. Кровотечения больше нет.

Спокойный, как удав. Но лобешник мокрый и халат в крови.