В любом лечении всегда присутствует треугольник. Треугольник общения, взаимодействия, влияния, воздействия, поддержки, как хотите. На вершине треугольника – больной. В левом нижнем углу (если хотите, в правом) – врачи, сёстры, организаторы от медицины и т. д. В другом – группа поддержки: родственники, близкие, знакомые, сочувствующие ( отправляющие СМС со словом «добро», например), дети, внуки или… никого. И все движения в процессе лечения – это общение по линиям этого треугольника. Больной – врач, больной – родственники, врач – родственники. И наоборот: врач – больной, родственники – больной, родственники – врач. Каждая эта линия общения в том и другом направлении – поток информации, часто сложный, эмоциональный, иногда прикрытый, иногда… Но чем дальше я работаю, тем чаще понимаю, что треугольник этот имеет третье измерение, приобретая объем. И этой высшей точкой общения, соединяясь с каждым углом треугольника, являются Высшие силы. Хотите – соглашайтесь, хотите – нет. Это дело личное. Но моя философия – она моя.

…Набираю обратный звонок. Узнаю голос. Рассказываю все наши дела, описываю возможные перспективы. Объясняю, когда встретимся, какие пеленки, памперсы, салфетки и водичку когда и куда принести. Рекомендую по возможности поддержать бабушку обращением к Высшим силам. Ну это каждый понимает по-своему, кому-то этого говорить и не надо, кому-то просто не стоит это говорить. Чувствую на той стороне понимание того, о чем рассказываю. Но глубоким нутром чувствую, что нет понимания тяжелейшего процесса у мамы, сложности прогноза. Есть только глубочайшее убеждение в том, что она должна поправиться. Но согласитесь, это где-то неплохо. Плохо будет при неблагополучном исходе. Эту нОшу отработал, сам – в реанимацию. Стабильная, давление приличное, без вазопрессоров. В программе – фраксипарин. Для профилактики ретромбоза. Подкожные сосуды раны тут же отреагировали кровотечением из раны. Наложили ещё два шва. Их стало пятнадцать. Обратно на отделение. Пересмотрели с ребятами поступивших новеньких. Надо оперировать аппендицит, панкреатит с тяжёлым течением отдать в реанимацию. Ну с аппендиксом ребята справятся без меня, для них это за счастье, сам на топчан в смотровую, в блатных палатах всё занято, не поспишь. Да и спать-то пару часов осталось… Утро. Реанимация. Аппарат показывает, что все стабильно, дофамина не видно, моча есть. Стучу согнутым пальцем по лбу. Конечно, не по своему, а по бабулиному. Никакого отклика. Плохой признак. Если перспектива есть – то начинают морщиться, приоткрывать глаза, шевелиться. Здесь – полный ноль. По первым суткам совершенно чётко можно предсказать, как пойдёт послеоперационный период. Похоже, здесь всё будет нехорошо. Исключения, конечно, бывают. Но редко… Позднее утро (это по отношению к дежурству, а не к обычному дню). Полчаса до конференции. Пришла дочка. Все «кули» передал девчонкам в реанимацию. У неё в глазах надежда и мольба. А я же не бог. Я – только инструмент в его руках. Как это объяснить. Такие болячки зарабатываются годами. А тут – мольба с надеждой на спасение. Перевожу стрелку на реаниматологов. Как бы не так. И это уже пожизненный контакт. Так подсказывает опыт…

Динамика первых суток оправдала дальнейшее течение. Сначала пришлось «ловить» давление. Колебания были от 60 до 200. Мерцание включалось «по семь раз на дню». Огромными усилиями с участием кардиологов удалось восстановить сердечный ритм и стабилизировать давление на вполне приемлемых цифрах. Радовало, что обходились без вазопрессоров. Дальше – хуже. Тромбоциты – 40. Протромбин – 30.

По дренажу к концу вторых суток содержимое живота стало приобретать геморрагический оттенок. Причём не такой, какой бывает при внутрибрюшном кровотечении. А лёгкое равномерное прокрашивание алым ярким цветом. И общих признаков кровопотери не было. Понятно, что хирург в первую очередь думает о слетевших лигатурах, растромбировавшихся сосудах, но внутреннее чутьё подсказывало, что это не так. Следующие сутки это подтвердили. Геморрагический окрас стал уменьшаться. Но беды приходили одна за другой. Медленно, но уверенно стал снижаться диурез. Самый плохой прогностический показатель. И это несмотря на относительное стабильное давление.

В анализах поползли вверх креатинин и мочевина. Дело дошло до того, что в течение суток мочи не было вообще. Мысленно я уже писал скорбный эпикриз. Но… Опять удалось! Проскочили и это! «Размочили!» Но вслед за этим начала формироваться тенденция к снижению давления, пришлось подключать дофамин. Хотя и небольшие дозы. Реаниматологи, читая эти строки, меня, наверное, начнут клевать. В оправдание отвечу, что я по профессии – ремесленник и высшим пилотажем медикаментозной коррекции тонких деталей реаниматологической науки не владею. Это только взгляд со стороны. Тут рулят мои коллеги. Спасибо им. Поэтому сразу прошу прощения за возможные неточности…

Размочили, стабилизировали, а живот до сих пор «молчит». Сброс по назоинтестинальному зонду до литра в сутки, отсутствие перистальтики на пятые сутки. Хотя живот при этом – запавший, перитонеальных симптомов – никаких. В неврологическом статусе – всё та же выраженная энцефалопатия смешанного генеза, реагирует только на болевые раздражители. Первая мысль – ретромбоз. Но лейкоцитоз снижается, цифры креатинина и мочевины приближаются к норме. На шестые сутки на лице и теле появляется тонус, в памперсе стул, в животе – перистальтика. Пробилось! Меняем назоинтестинальный зонд на желудочный, начинаем тихонько вливать нутризон. Усваивается! Забрезжила надежда…

Интубационная трубка стоит уже неделю, пришло время менять на трахеостомическую трубку. Наши ЛОРы сделали это быстро и безупречно. И что же? Кажется, выходим на приемлемую стабильность? Как бы не так. Вы когда-нибудь пытались «поднять» тесто, в котором нет дрожжей. Очень схожая картина. Несмотря на жёсткое «ручное управление» – ответ минимальный. Стремления помочь себе и врачам – нет. А скорее всего – нет сил. Уже пожила. Время пришло. Количество болячек, накопленных организмом, укладывает на лопатки силы, способные им противостоять. И даже армия сильных врачей не способна им противостоять. Сидят в засаде и ждут подходящего момента, когда нанести удар. Чаще это удаётся ночью. Или под утро. Часа в четыре. Когда всем хочется спать. Открываются врата в небеса. Путь свободный. Лети, душа…

По её звонкам можно было сверять часы. Как-то я в шутку засёк время за минуту до наступления 9 часов вечера и попросил приехавших детей считать до 60. Ровно на счёте «сорок три» раздался звонок. И так всегда. Ровно в десять утра и ровно в двадцать один час – вечером. Как договаривались. Я обещал ей рассказывать о динамике состояния мамы. Мне не трудно рассказать. Труднее подобрать слова надежды, но не обещать при этом невозможного.

На самом деле это непросто. Тем более что колебания в состоянии были очень существенные. От «плохо» и «очень плохо» до «совсем плохо» и просто «теряю всякую надежду». А таких эпизодов было два. Когда перестала выделяться моча (третьи сутки) и второй раз, когда появилась лихорадка, вероятнее всего, центрального генеза (седьмые сутки). Она же, дочка, вселяла надежду: в меня, в маму, в себя, в наши старания. Я ей необыкновенно благодарен. За добрые слова, за эмоциональную поддержку, за бесконечную веру в успех почти безнадёжного дела, за постоянное обращение к Высшим силам…

Родственников в реанимацию у нас не пускают. И правильно делают. Но бывают исключения. В этом случае разрешили. Ненадолго. Я краем глаза видел это общение. Она потом говорила: «Я даже с цветами дома разговариваю! И они меня слышат!» И действительно после этого короткого общения на лице у бабушки появлялся тонус, и тело, распластанное до этого на простынях, как будто мобилизовалось, приподнималось. Я аккуратно интересовался, о чём она ей говорит. О внуках, о доме, о том, что она ещё им всем нужна, чтобы она их не покидала…