И он чувствовал ее и дарил себя по капле, точно угадывая моменты, когда она делала очередной глоток, тут же предлагая еще, чтобы она как можно дольше не приходила в себя. И она первая взмолилась:

– Хватит!

Но у нее не было сил отказаться от беспрерывного удовольствия, а он, не обращая внимания на крупный пот, стекавший с его лба и скапливавшийся в уголках рта, упивался безграничной властью над ней и своим неожиданным после треволнений последних дней могуществом…

– Эй, – прошептал он, прижимаясь щекой к ее горячей щеке. Наверно, он тоже был горячий, но не чувствовал этого, обессиленный только что закончившимся сумасшествием.

– Ужас, – прошептала она, не открывая глаз.

– Было плохо? Больно? – встревожился он.

– Нет.

– Что тогда?

– Было слишком хорошо… Я, кажется, улетала…

– Теряла сознание?

– Что-то вроде этого… Слезай с меня…

Он, улыбаясь, перекатился на спину.

– Если бы не твои бзики, так могло быть с первой ночи… Каждый день и каждую ночь, – сказал он.

– Не надо каждую ночь…

Она, оставаясь лежать на животе, убрала с лица прядь волос и посмотрела на него еще затянутым поволокой одним глазом.

– Почему не надо? – удивился он.

– Не хочу привыкать к тебе…

– Я тебе неприятен?

– Дурачок, ты же все понимаешь…

– Понимаю, – вздохнул он.

Она пододвинулась к нему и легонько коснулась пореза на груди:

– Что это?

– У восточных народов есть древний способ лечения нервных заболеваний – кровопускание. Вот я и подлечился…

– Ты нервничал?

– Не то слово. Я думал, что убью себя после того, как ты ушла…

– Я тоже сильно переживала… Даже плакала… Это пьяные слезы… Но ты больше не лечись так… Страшно… Ты же не восточный человек…

– Почем знать… У меня ведь в роду есть цыгане, а цыгане, как известно, родом из Индии.

– Так ты цыган?

– Наполовину.

– Господи, я отдалась цыгану! Ты меня приворожил – теперь все понятно…

– Да уж, мы народец не промах… Где ты научилась так быстро собираться? Да еще так безнадежно?

– Безнадежно?

– Ты не оставила ни одной вещи. Как будто уходила навсегда…

– Я и уходила навсегда… Я так ухожу… А быстро собираюсь, потому что есть опыт…

– От мужа уходила?

– И от мужа, и от любовников…

– У тебя было много любовников?

– Тебе нужно точное количество?

– Ну, я думаю, оно не очень большое, учитывая твои бзики…

– Небольшое… – Она задумалась. – Четверо…

– То есть я пятый?

– Ага…

– Пятый элемент…

– Бобби Старший мне больше нравится…

– Почему ты отвечаешь на мои вопросы, которые касаются твоей интимной жизни?

– Потому что ты их задаешь…

– А почему ты не спрашиваешь про мою личную жизнь?

– Я не хочу знать про твою личную жизнь. Я хочу думать, что я у тебя одна… Хотя, конечно, догадываюсь, что у тебя кто-то есть. Ты ведь взрослый мужчина, тебе уже… Сколько тебе лет – я забыла?

– Тридцать два, – опять соврал он.

– Да, вспомнила, тридцать два. Скоро наступит возраст Христа…

– А сколько лет твоему мужу?

– Тридцать. Скоро исполнится тридцать один. Вы с ним почти ровесники. Это мой возраст. Помладше – еще глупые, а разницу в десять лет и старше между партнерами я как-то не понимаю…

«Хорошо, что соврал», – подумал он.

– А тебе какие девочки нравятся?

– Мне нравится только одна девочка – ты, – сказал он, поцеловал ее в носик, не удержался – скользнул к губам, осторожно перевернул на спину и положил руку на грудь.

– Мне нужно в душ, у меня там водопад, – прошептала она.

– Не надо, – прошептал он в ответ, и сумасшествие повторилось…

На полторы недели установилась идиллия. Они занимались любовью каждую свободную минуту и старались не обсуждать болезненные темы. Собственно, «болезненной» для них была только одна тема, и они еще даже не подступали к ней. Только догадывались о ее существовании и всячески избегали малейших намеков на ее существование. Как это называется – жили сегодняшним днем. Он больше не допускал «ошибок». Иногда она ночевала у подруг или родственников. Она говорила, что совсем сошла с ума – приехала к родным, а поселилась у мужчины, с которым была знакома всего три дня. Ее мама обижается, да и она почти не видит своего сына – «мачеха», ей нужно хотя бы раз в неделю оставаться у родных. Ему казалось, что она это делает не столько из-за мамы или сына, сколько из-за него – чтобы дать ему возможность поработать; он ведь не находился в отпуске, а с ней он почти не спал, много пил и мало кушал. Кстати, ах да! Еще была работа. Тупая, никому не нужная работа. Он так считал.

Люди жрут все подряд. Они сожрут и дерьмо, если показать им, как это делается, и сказать, что вкусно. По логике ситуации, этого было достаточно, но смешной в своих потугах выглядеть цивилизованным бизнес простота не устраивала. Бизнесу хотелось чего-то забубенного – с контент-редакторами и медиапланами. На выходе получалось то же дерьмо, но в два раза дороже. Тот, кто привлекал к себе внимание, был вынужден платить налоги. Платить налоги в государстве, которое сдирает три шкуры с любой самостоятельной попытки вколотить гвоздь и заработать на этом деньги, Бобби Старший считал величайшей глупостью. В этой стране пока никто ничего не должен. Но поскольку кто-то надеялся на лучшее, то он имел свой кусок хлеба, не прилагая к тому особых усилий. Для того чтобы заработать на спеси, нужно быть просто умнее ее. Его считали гением.

Возможно, такого рода репутацией разумней распоряжаться более выгодно, но он не испытывал особых желаний и стремлений, а потому сидел среди женского батальона, наслаждаясь привилегированным положением и средним, по данным госстатистики, доходом. Лапочка ему не мешала. Но он сам охладел к чему бы то ни было, не имеющему отношения к ней. Его мысли летали над воображаемым фундаментом новой жизни, в которой все будет другим: город, люди, работа, день, ночь, время и пространство. Что это было, он тогда и сам не мог объяснить. Любовь? Он тщательно избегал этого слова. Не из-за интуитивного ощущения ловушки. Просто чувствовал: едва это слово вырвется на свободу, как вольно парящие мечты рухнут на голую землю, разбившись на мелкие осколки тяжелой необходимости начинать все сначала. Он ее не отпустит, а она так просто не уйдет. Она тоже боится, и он это видит. Такая вот увлекательная и опасная игра. И тревожно, и восторженно до головокружения, до невозможности что-то скрывать…

– Не иначе наш мачо влюбился? – шутливо поинтересовалась как-то у него коллега Лариса.

– Имею право, – так же шутливо отозвался он.

Хитрая бабенка. Он ее раскусил в первый год работы. С виду невинная овечка с открытой душой. Безмерная доброта, провоцирующая на откровенность. К таким тянутся новички в любом коллективе. К нему она потянулась сама. Понятное дело – мать-одиночка, прикид «а-ля шестидесятые»: некрасивая обувь на толстой подошве, вечные джинсы и свитера-балахоны, скрывающие малейший намек на пол. Плюс огромные очки и длинные волосы для философов-романтиков. Но с философами-романтиками нужно связывать свою судьбу еще в студенчестве. Там таких много. В реальной жизни правит либидо, несвойственное философии. За исключением Фрейда, разумеется. Она не могла вызывать желание у такого самца, как он. Но он отдавал должное ее участию и однажды даже доверил ей подстричь ногти на своей правой руке.

Дальше дело не пошло. А еще через некоторое время он обнаружил, что ее инъекции доброты, провоцировавшие в нем приступы откровенности, начинают вызывать косые взгляды руководства. Вычислить источник утечки информации для него труда не составило. Откровения прекратились, равно как и ее приступы доброты. Позднее он и вовсе установил прямую зависимость между ее истинным отношением к человеку и полезностью этого человека лично для нее. Не меняя вкрадчивой тональности, она могла убить новичка наповал вежливым словом, если от него не исходило потенциальной пользы. Он ее не осуждал. В конце концов, каждый выбирает тот прицеп, который в состоянии перетащить в более-менее стабильное будущее. Ненадежной сексуальности она предпочла житейскую закамуфлированную жесткость. Но в таком случае он не видел ничего зазорного в гадких, пошлых и циничных сентенциях, которые отпускал в присутствии этого лицемерия в философских очках и джинсах. Это даже забавно – зная правду, наблюдать, как ложь прячется, словно ящерица, под камень общечеловеческих ценностей.