Ему стало страшно. Сидя на дне ванны, он подтянул к подбородку колени и, обхватив их руками, закрыл глаза, чтобы не видеть открывшуюся перед ним пустоту. И в этот момент в комнате зазвонил телефон. Он подскочил, как ошпаренный, поскользнулся, больно ударился спиной, потом, все-таки выбравшись из чугунной посудины, вновь упал, разбив в кровь колени о кафель. Но, не чувствуя пока боли, все-таки добрался до заветной трубки – и не обманулся в своих ожиданиях: это была она!

– Лапочка, прости! – крикнул он, не дожидаясь ее первых слов.

– Ты проснулся? – спокойно спросила она.

– Да! Я не спал! Прости меня, Лапа!

– Я простила…

– Но почему ты ушла?

– Я подумала, что не нужна тебе…

– Это не так! Это железобетонно не так! Нет! Это титаново не так! Я был идиотом, я вел себя как последний мудак! Я хочу, чтобы ты вернулась и твои вещи стояли в углу, а твои духи – на полке! Я хочу видеть тебя каждую минуту! Можно я приеду за тобой?!

– Я подумаю…

– Не говори так, Лапочка!

– Но мы можем просто встречаться, не обязательно опять перевозить вещи к тебе…

– Обязательно! Это очень обязательно! Ты не понимаешь, как это обязательно! Я должен быть уверен, что ты меня простила, что мы продолжаем… нет, начинаем все сначала, и я больше не совершу ни одной ошибки!

– Ну хорошо, – согласилась она. – Приезжай завтра…

– Сегодня, Лапочка! Мне очень важно сегодня!

– Хорошо… Приезжай…

– Я лечу!!!

Он бросил трубку, и к нему вернулись органы чувств и физиологические потребности. Болели колени и грудь, свирепо гудел пустой желудок, глаза исходили слезами от рези хронического недосыпа. Кроме того, от него несло перегаром, отражение которого он чуял даже от противоположной стены. Но все это было неважно в сравнении с вдруг обретенным спасением. Он сварил кофе, наглотался алка-зельтцера, съел зубчик чеснока, чтобы отбить запах алкоголя, тут же вспомнил, куда едет, и заел чеснок целым лимоном, прямо в кожуре, перекашиваясь лицом, как больной нервным тиком. Перевязочных материалов в спешных поисках он не нашел и налепил на разбитые колени обрывки газет. Прыжок в джинсы и мятую футболку. Руки дрожат, от алка-зельтцера почему-то тошнит, но это все ерунда – через две минуты он на улице, тут же вспомнив, что оставил дома водительские права, но уже не возвращаясь за ними, чтобы не питать себя страхом плохих предзнаменований по дороге к ней. Если его попробуют задержать, он уйдет от любой погони.

Но его никто не задержал, и, хотя чувствовал он себя отвратительно, испытывая жуткую слабость и тошноту, ему удалось без приключений добраться до нее. Он остановил машину в лесном тупичке возле решетки, ограждавшей ее дом. Так у них было условлено, потому что в округе ее помнила каждая собака и она не хотела лишних пересудов. Здесь в решетке оставался узкий проход, которым пользовались только те, кто по каким-либо причинам не мог войти в двухэтажный дом с парадного входа. Он не сигналил, позвонив ей заранее, что подъезжает. Просто ждал, откинувшись головой на спинку сиденья и глядя в уже темнеющий вечерним светом проход решетки. Его сердце опять расшалилось не на шутку. Он не знал, как себя вести. Ему никогда не было стыдно. Сегодня его просто разрывало на части чувство вины, и каждая часть при этом еще пускала пузыри тошнотворного алка-зельтцера.

Ее силуэт в джинсах и летней курточке с капюшоном он угадал сразу. Она катила за собой на колесиках средних размеров чемодан, цокая каблучками, чуть-чуть сутулясь и несколько по-мальчишески переваливаясь с ноги на ногу. Эти ее особенности походки он успел выучить наизусть, они нравились ему больше всего, как наглядное подтверждение, что он имеет дело с живым человеком, а не синтетическим продуктом идеального производства. Поспешно выбираясь из машины, он вспомнил ее рассказ об участии в показе мод какой-то итальянской подруги. Он машинально представил Лапочку среди каких-нибудь Кэмпбелл или Евангелист, улыбнулся и растаял в нежнейшей волне пушистой и уютной жалости. Нет, он не считал, что она в чем-то уступает этим штампованным красавицам. Просто место Лапочки не на рафинированных парадах красоты, а ее шаг не должен зависеть от отмашки даже самого знаменитого кутюрье. Она вне этого. Она над этим. Она королева, а регламентированное движение внизу происходит ради нее. Ее обманули, дружеской улыбкой заманив на этот парад. Маленькая доверчивая девочка…

Он встретил ее по ту сторону решетки и прижал к себе.

– Я так испугался, – прошептал он ей в завитушку, прикрывавшую ушко.

– Поедем быстрее, – попросила она, едва он ослабил хватку. – А то нас могут увидеть соседи…

– Ты меня точно простила? – спросила он, выруливая на большую дорогу.

– Я же еду к тебе…

– Тогда окажи мне услугу – сядь за руль. Я еще не отошел от вчерашнего, и меня немного колбасит.

– Давай, – согласилась она.

Он остановился, они пересели.

– Пристегнуться не хочешь? – спросила она.

– Нет. Зачем?

– Ну, не знаю. Просто некоторые говорят, что я быстро езжу.

– Наверно, не быстрее меня, – усмехнулся он.

Она неопределенно хмыкнула и тронула машину с места. Он прикурил сигарету, но уже в следующую минуту закусил ее зубами и вцепился в ручку над сиденьем пассажира. Она была сумасшедшей. Или у нее отсутствовал нервный центр, отвечающий за чувство опасности. Он мельком глянул на спидометр: 150, 160, 180… Они проскакивали между трейлерами, едва не касаясь их зеркалами. Захватывали на полкорпуса встречную полосу на поворотах. Подрезали в наказание неуступчивых водителей. Мелькнула и осталась далеко позади одинокая фигурка обалдевшего гаишника, не успевшего даже взмахнуть палочкой. На крутом спуске машина пролетела в воздухе несколько метров, и только на въезде в город Лапочка наконец впервые прикоснулась к тормозам, с видимым сожалением осаживая разбушевавшееся под ней авто.

– Хорошая машина, – бесстрастно констатировала она. – Мягко идет.

– Я не сильно испортил воздух? – еле-еле сподобился он на шутку, отрывая от пересохших губ сгоревшую до фильтра сигарету.

– Испугался? – засмеялась она.

– Не успел, слишком быстро все произошло.

– Ну, прости, больше так не буду. Это тебе в наказание за вчерашнее.

Он не возражал. Правда, и наказанным себя не чувствовал. Эта гонка открыла ему Лапочку с новой стороны. Он не помнил, чтобы хоть раз сознательно балансировал на такой скользкой грани опасности. Она же призналась, что в своей Голландии соревнуется на скорость с мужчинами, а поражения может пересчитать по пальцам. Теперь он догадывался, почему у него ничего не получалось той ночью. При всей симпатии и желании он входил в ночь как в приятную, но ответственную работу. Она же предпочитала сходить с ума. Они просто не совпадали по ритмам, и она чувствовала это, оставаясь холодной и равнодушной к его ответственности. Сегодня все будет иначе…

И все происходило иначе. Он осторожно прикоснулся губами к ее губам, изо всех сил сдерживая бушующую в нем страсть. Потом так же бережно лишь на миг опалил дыханием ее брови и веки, вновь вернулся к губам, лаская рукой пока еще настороженное тело. Она не давала ему поднять головы, стесняясь открыться навстречу разом и целиком. Ему приходилось преодолевать небольшое сопротивление, как в первую ночь запретов, но это возбуждало больше, чем если бы он прошел через нее, как нож сквозь масло. Но когда пал последний бастион и они слились в единое целое, ее стыд испарился быстрее, чем она водила машину.

Это был ураган, управлять которым поначалу казалось невозможным. Она как будто что-то искала – возможно, недостижимое и даже несуществующее, жадно наслаждаясь самими поисками. Он тоже искал – и в конце концов нашел, когда, подхватив ее рукой под животик, несильно укусил сзади за шею. Она на мгновение замерла, как жертва перед палачом, измученная жаждой и вдруг получившая в награду за покорность глоток воды, готовая на все, даже самостоятельно спрыгнуть с табуретки под виселицей, чтобы получить еще один глоток, а потом еще один и так до последней капли, утолившей бы ее многодневную жажду на месяцы или даже годы вперед, которых на самом деле у нее уже не будет…