Дойдя до ближайшего становища росичей, приняли их дружину немалую и встали на ночлег — подождать отстающих, подправить где что не доправлено, дать отдых гребцам и коням. Две ночи ночевали так, пока все не подтянулись и не собрались. После чего пошли далее на полдень, останавливаясь только по ночам, — с рассветом поднимались и снова двигались, без какого-либо лишнего промедления, но и не тратя сил прежде времени.

На пятый день пути узрели, что берега с обеих сторон стали равно высокими, песок да глина на обрывах сменились багряно-серым камнем, скалы подступали к самой воде — стесненный ими Днепр ярился, управлять судами становилось все тяжелее. А вскоре показались камни в самой воде — будто великие быки купались. Старики сказывали, будто камни эти когда-то побросали в реку жившие здесь великаны. А Днепр гневно шипел и пенился, перекатываясь через те камни, которые поменьше, и обходя те, что покрупнее.

Здесь судам пришлось по возможности приблизиться к берегу. В конце концов люди с них высадились, оставив на борту одну только поклажу, и побрели по пояс в воде, каждым шагом своим пробуя неверное дно, придерживая, подталкивая и направляя суда баграми да копьями.

Воислав посоветовал усилить дозоры на берегу и подтянуть дружины потеснее. Здесь, у порогов, чаще всего налетали гунны. На сей раз, однако, обошлось. Знать, не решились потревожить столь великую силу.

Три ряда камней миновали благополучно. Четвертый же, по прозванью Айфар, был более других — здесь рев взбешенной воды, смешиваясь с пронзительными криками множества гнездившихся на береговых скалах птиц, заглушал человеческую речь. Все суда пришлось теперь вытаскивать на берег вместе с поклажей и волочить их волоком вдоль реки. Впрягали коней и быков, тащивших по берегу возы за конными дружинами. Впрягались сами. Подсовывали деревянные чурки-катки — чтобы не ободрать о камни просмоленные днища. За весь день — от зари до зари — прошли не более, чем вся длина Боричева тока на Подоле и Боричева подъема от него…

Наконец все семеро порогов — позади, все суда — снова на воде, а Днепр, успокоенный, разлился во всю свою ширь, еще шире, чем у Гор. И берега пошли невысокие, ровные, открытые — коням тоже идти стало легче, и дружины виделись от окоема до окоема.

На сырых прибрежных лугах, распушив вокруг шеи перья, дрались, как петухи, нарядные самцы куличков-турухтанов — рыжие и черные с белым, черные с рыжим, пестрые, всякие, каждый на всех прочих окраской не похожий. Сойдясь по двое, то пригибали к земле тонкие клювики, то взметались и наскакивали друг на дружку. Петухи, да и только! Потеха!.. Неприметные серые самочки терпеливо выжидали, затаясь неподалеку, который из драчунов одолеет и станет достойным отцом и защитником будущему выводку.

Теперь на реке то и дело встречались поросшие кустами и деревьями острова, великие и помельче. К одному такому острову причалила лодия с Кием и его ближними, туда же высадились полянские гридни, а все прочие не уместились и поставили шатры на берегах.

Кий знал эти места по прежним походам. Теперь он уверенно вел за собой остальных по знакомой заросшей тропе, вспугивая множество мелких пичуг, живущих здесь в кустах и на деревьях. Вышли к обширной поляне, посреди которой, будто густо-зеленый горб, возвышался великий многовековой дуб вроде того, который на Майдане.

Гридни-птицеловы тем временем не мешкали, свое дело знали и вскоре приволокли к дубу сети с различной водяной птицей, среди которой более всего было всяких уток. А с берега переправили подстреленных в камышах вепрей. Развели на поляне костер и приготовились пировать.

На каждую вынутую из сетей живую птицу подкидывали гадальную дощечку. Ежели дощечка падала светлой стороной кверху, то счастливицу отпускали тут же на волю. А в тех случаях, когда упавшая дощечка чернела другой своей стороной, обожженной, — птицу закалывали, жарили на костре и, отведав свою долю, остальное клали в великое дупло дуба — в дар богам, а что не поместилось в дупле, то разложили прямо у ствола.

После гадания на птицу самые меткие гридни, отойдя на края поляны и окружив таким способом дуб, подняли луки и по знаку князя отпустили тетивы — сотни стрел вонзились в землю у самого дуба, не дальше — не ближе, не задев ствола. К этим стрелам сложили недоеденную птицу, куски дикой свинины и припасенные житные лепешки — тоже в жертву богам. После чего продолжали пировать.

То же самое делали и те, кто оставался на берегах, отыскав и там несколько одиноких дуплистых дубов.

Попировав не слишком долго и дав отдых коням, двинулись далее еще до сумерек. И никто не мог увидать после, как в наступившей темноте подобрались к дубам неслышные тени с горящими глазами и принялись пожирать оставленную богам снедь…

Другой остров, самый великий из всех прочих, повстречался посреди Днепровского лимана при выходе к Понту. Здесь соединились с уличами и тиверцами. Отдыхали два дня и две ночи, крепя мачты и ставя паруса, готовя челны и лодии к морской дороге.

И пошли снаряженные антские суда под яркими парусами да на веслах по зеленым, синим и лазоревым волнам великого Понта Евксинского, кишащего резвящимися вороными дельфинами и непонятными прозрачными медузами. Держались поближе к берегу, чтобы в случае непогоды успеть пристать и укрыться. Шедшие берегом всадники и те, кто сидел в челнах и лодиях, не теряли друг друга из виду, подавали друг другу знаки. Так было веселее и надежнее.

Миновали Тирское устье и подошли к устью Истринскому, многие рукава которого терялись в заболоченных берегах. Далее начинались ромейские земли. Здесь кое-как нашли подходящее место — повыше да посуше, пристали и высадились. Переночевали. А наутро суда и верхоконные собрались двигаться вверх по Истру и левобережью — искать доброго места для становища. Лишь одна великая лодия под бело-синим парусом, на котором намалеван был несмываемой краской княжий герб — звезда над головой конской и меч со стрелой накрест, отправлялась далее по морю — к Царьгороду, унося туда Кия с его ближними и кладь с подарками.

Оставшийся с прочими Воислав, прощаясь, заявил князю:

— Ежели до конца лета не будет от тебя вестей, либо придет, упаси Дажбог, весть недобрая… Знай, всех приведу за тобой и разорю Царьгород!

День был ясный и знойный. Вдоль Мéсе — центральной магистрали Константинополя, украшенной сегодня алыми и пурпурными полотнищами, яркими коврами и гирляндами свежесорванных цветов, — в тени колоннад и деревьев толпились зеваки. Богатые торговцы, которым посчастливилось основать свои лавки на этой улице, приостановили свою бойкую деятельность и — вместе с домочадцами, приказчиками и слугами — ожидали предстоящего зрелища. Все равно никто сейчас не станет покупать их товары, будь то дорогие ткани, модные одежды или ювелирные изделия. Все поглощены другим, все взоры обращены на каменные плиты, которыми вымощена Месе. Вот-вот по этим плитам застучат звонкие копыта множества коней — и падкие до всяческих развлечений граждане Второго Рима получат еще одно удовольствие от предстоящего красочного зрелища.

По обеим сторонам Месе на всем ее протяжении выстроились сотни пеших и конных гвардейцев. Ослепительное солнце многие сотни раз повторялось, уменьшившись, в их шеломах, латах и наконечниках копий.

Множество улиц, справа и слева вливающихся в центральную магистраль, оцеплены отрядами угрюмых федератов-наемников, сдерживавших несметные толпы простолюдинов, стекающихся сюда с окраинных кварталов, чтобы тоже поглазеть на ожидающееся шествие. Если их не сдержать, если всех пустить — они собьют с ног почтенных граждан столицы, затопят всю Месе и не дадут пройти процессии. Вот отчего стоят на перекрестках вооруженные до зубов бородачи-наемники, сдерживая толпы мелких торговцев и ремесленников, моряков и строителей, поденщиков и неприкаянных бродяг, которые теснятся, давят друг друга, шумят и ропщут, но не посмеют прорвать оцепление. Знают, не раз убеждались: с федератами шутки плохи. И ведь все равно ничего не увидят отсюда, но не уходят — такова уж непоследовательная человеческая натура…