Пробудили его голоса ровесников:

— Эгей, Хорив! Ты где?

— Мы на Днепр пошли, купаться. Айда с нами!

Река под звездами — будто серебро плавленое. Зовет к себе — окунуться. Разве утерпишь?

Хорив разделся, разбежался и — головой в воду! Здесь, у правого берега, глубоко — ныряй себе без опаски.

— Бр-р-р! О-оух-х!

Благодать!

Хорив поплыл к середине Днепра, забирая влево, чтобы упредить течение. Со всех сторон слышались шлепки сильных рук по воде, мощное фырканье — будто кони. То плыли наперегонки его ровесники.

Хорив одним из первых добрался до отмели, за ним — сюда же — и другие. Здесь, на мелком месте, отдышались — и обратно, к высокому правобережью.

Все слышнее веселые голоса и озорное повизгивание купающихся дев близ берега и чуть в сторонке. Девы далеко не заплывали. Там — Миланка. Не ее ли это голос засмеялся? Самый звонкий голос на Горах у Миланки, слышнее всех, когда поют или смеются девы полянские. Хорив представил себе ее — нагую, только что из воды, серебряную всю, отжимающую потемневшие намокшие волосы. Ни у кого нету таких долгих и пышных волос, как у Миланки. Ни у кого нету таких оченят с поволокой под будто изумленными бровями-дугами, как у Миланки. Подобраться бы к ней сейчас, ухватить за волосы, схватить ее всю, влажно-прохладную, изгибающуюся, унести в темноту, в кусты прибрежные! Неодолимо это желание — и Хорив, отделясь от шумных ровесников, поплыл туда, где послышался ему ее голос.

Вот совсем уже близко смех девичий, вон и тела их светлеют на берегу, отражаясь трепетно в темной воде. Среди них — Миланка… Хорив вдохнул побольше воздуху ночного, нырнул и неслышно заскользил, невидимый, туда — к запретному и влекущему…

— Чуешь, как деревья шумят? — заговорила первой Миланка. Едва слышно, в самое его ухо, чуть касаясь губами.

— Эге ж, чую, — ответил он. — И сердечко твое колотится, тоже чую. Ту-тук, ту-тук… Чудно…

— Не щекочи ресницами… Ой, Хорив! Щекотно же… Любый ты мой…

— Ты моя ладо… А деревья тоже свою любовь ведают?

— Ведают. У всех своя любовь — у людей, у зверей, у деревьев. И у нас с тобой…

— И все разговаривают про свою любовь, как мы с тобой?

— Как мы с тобой… Только для других непонятно. Ты думаешь, деревья шумят себе так просто? А они не так просто шумят — они разговаривают. Сегодня, в ночь Купалы, они переходят с места на место, сходятся и разговаривают.

— Что же они говорят?

— Разное, любый, всякое… Старые дубы вспоминают свои походы давние, они когда-то тоже ходили походами. А молодые деревца про любовь говорят. Как мы с тобой…

— Как мы с тобой… Миланко, ладо моя!.. Рыбонька моя серебристая… Сердечко мое…

— Ты мой сокол сероокий… Любый… Ой, Хорив! Что же это такое со мной?..

Больше они не в силах были говорить, только умирали вместе и вновь возрождались. Умирали и возрождались. И спустя время — неведомо, долгое ли — снова первой заговорила Миланка:

— Ой, дурная я! До чего же я дурная, Хорив, знал бы ты…

— Что ты! Какая же ты дурная? Ты — лучше всех…

— Не, любый, дурная я, дурная. Отчего не пошла в лес, не сорвала папоротник? Как стемнело, надо было в лес пойти, сорвать папоротник…

— Для чего же тебе папоротник, голубонька моя?

— А ты не знаешь разве? Был бы у меня сейчас папоротник, мы бы с тобой услыхали, о чем деревья меж собой разговаривают. Надо было мне пойти в лес…

— Не ходи в лес одна, — сурово предупредил Хорив. — Умыкнут.

— А ты выручишь. Ведь выручишь меня, любый?

— Выручу, ладо моя единственная! Кого же мне еще выручать, как не тебя, голубку сизокрылую? — Тут он вздохнул тяжко: — Только старший брат в поход меня скоро покличет.

Сказал и почуял, как при этих его словах Миланка будто замерла, как-то сжалась вся, задрожала, приникла еще теснее, едва слышно крикнула:

— Не ходи! Не ходи в поход!

— Как же мне не ходить? — Хорив снова вздохнул и крепко сжал ее, дрожащую, глядя в затопленные слезами чудесные оченята. — Да ты не плачь! То не теперь, после зимы пойдем, не скоро еще. Не плачь… Ворочусь из похода, к себе возьму тебя, на свой двор. А ты побожись мне, поклянись Дажбогом, что без меня одна в лес ходить не будешь!

Ничего не ответила Миланка, только не сдерживалась более, рыдала, сотрясаясь вся, и слезы ее текли по горячему плечу Хорива.

Всю зиму стучали молоты кузнецов на Подоле, изготовляя княжий заказ: тьму шеломов и кольчуг, щитов и мечей, копий — великих и малых, несметное множество наконечников для стрел. День и ночь плавилась в печах добытая на болотах железная руда, едва хватало той руды. С небывалой щедростью платил князь за работу серебряной ромейской монетой — кузнецы и рудоплавы взмокали от усердия, не чуя мороза.

Всю зиму стучали секиры на лесистых берегах верхнего Днепра, Десны, Припяти и прочих рек, так или иначе бегущих к Горам из полуночных краев. Древляне, дреговичи, кривичи — все, кого Кий принудил платить ежегодную дань, валили строевой лес под суровым присмотром полянских дружинников, которых на сей раз понаехало по всем становищам еще более прежнего. И никогда еще не требовали поляне столько лесу.

Поваленные стволы вековых деревьев тут же на месте, на снегу, лишали ветвей, ошкуривали, кое-как отесывали, стаскивали к замерзшей воде и там вязали в плоты. И едва только реки вскрылись, поплыл вослед за льдом поваленный лес — плот за плотом, бревно к бревну. Вместе с лесом — кто на плотах, а кто вдоль берега — двинулись к родным Горам дружинники — сотня за сотней.

Плоты и бревна прибивало к затону у Подола, где втекает в Днепр Почайна. Здесь их подцепляли и вытаскивали баграми — на берегу ждали пригнанные отовсюду мастера, снова вздымался до небес стук секир и молотов. Небывалое прежде множество великих лодей и челнов-однодеревок изготовлялось здесь. Тесали, стругали, смолили, обшивали бортами, оснащали мачтами и уключинами. Неслыханное прежде множество полотна для парусов готовили. Кожемяки в ярах от зари до зари обрабатывали бессчетное число бычьих, кабаньих и прочих шкур — на сапоги, ремни да конское снаряженье, а самые крепкие — для щитов. Немало скота для того было заколото. Коптили и вялили мясо и сало впрок. Без передыху пряли, ткали и шили девы да жены, ибо отродясь не требовалось столько одежды для кметов. Запасались не только мясом, салом и рыбой, но также житными лепешками и фуражом, однако такими припасами особо не отягощались, зная, что кони найдут себе прокорм под копытами, а кметы — окрест.

Снаряжался небывало великий поход.

Кий принял переданное через ромейских гостей-слов приглашение императора посетить Царьгород. Брал с собой немало подарков, чтобы не уронить чести: меха и кожи, мед и воск. Но, кроме того, вел за собой не одну тысячу кметов, чтобы чуять за плечами силу свою, чтобы и ромеи ее почуяли — то всегда не без пользы… Шли поляне и росичи, дулебы и многие прочие анты, уже бывавшие в славных походах под бело-синим Киевым стягом. Кроме дружин снаряжалось в поход великое множество ратников и воев. Кий брал с собою всех своих гридней, грозного Воислава и мудрого Горазда, из братьев — горячего Хорива, а из жен — Белославу (другая — Всемила — не могла: ждала младенца). Горы оставлялись на попечение Щека хотя и молодого, но рассудительного и, главное, надежного.

Волхвы в один голос сулили добрый путь.

В конце травня[49] принесли жертвы богам на Майдане у капища. Пропировав затем до звезд, с рассветом двинулись. Вниз по Днепру пошли лодии и челны с поклажей. Конные дружины, ратники и вои шли берегом. Весь день до заката провожали их Горы, пока всех не проводили — никогда еще не видали поляне такого множества уходящих кметов. Души наполнялись радостной гордостью от сознания великой силы своей. Но, как это нередко бывает, вслед за радостью прокрадывалась в душу тревожная грусть. Смущало полян, что столь великая сила покидает Горы. Надолго ли?..