– Совсем, как гимнаст на трапеции в цирке – прокомментировал я этот необычный факт.

– Ну да, – согласился он – Только уж очень долго висит, представление-то давно закончилось!

Мой отец охотником не был, и братья его, мои дядья, тоже этой страсти избежали. Так что среди взрослых родственников найти себе наставника и компаньона мне сначала было невозможно. А так хотелось! Но, как мне помнится, на похоронах отца случайно выяснилось, что есть у нас уже давно «потерявшийся» родственник по отцовской линии и, как ни странно, охотник. И что меня ещё поразило, – он был полным тёзкой и однофамильцем великого русского писателя и поэта. Звали моего найденного дядьку Николай Алексеевич Некрасов. И даже стихи и рассказы он писал, публикуя их в охотничьих журналах тех лет. Отставной военный, вышедший на пенсию, он большую часть года проводил в деревне, живя бобылём, с единственным компаньоном – таким же старым, как и он, рыжим гончим кобелём по кличке Рыдай.

Так получилось, что по приглашению Николая Алексеевича, я пристроился в течение нескольких лет наезжать на охоту в деревню Пятиречье Приозерского района, где он жил летом и куда мне было разрешено привозить надёжных друзей.

А ими я уже начал потихоньку обзаводиться, потому, как считал и считаю, что охотнику одному быть нелегко и скучно без компании. Ведь не даром говорят: «рыбак рыбака видит издалека», то же самое относится и к охотникам. И скоро к самому главному моему другу и охотничьему компаньону Жеке Матвееву стали присоединяться: Борис Бобров по прозвищу Жорик, Гена Москвичёв и Лёша Королюк, сразу занявший в моей жизни второе место после Матвеева, являясь примером мужества, неукротимой охотничьей страсти и верности дружбе.

Начинал он, как и я, с одностволочки, лазая по тростниковым берегам Ладоги и постреливая уток. А лазать в крепких местах, и даже просто ходить по твёрдой дороге ему было гораздо труднее, чем нам, поскольку носил он на ноге память о войне в виде протеза выше щиколотки. Но несмотря на это, неукротимый ленинградский пацан-блокадник заставил себя научиться кататься на лыжах и велосипеде, а вдобавок ещё и увлёкся таким сложным физическим занятием, как охота. Там, на охоте, в ладожских камышах и заметил его один добрый человек и привёл с собой на стрелковый охотничий стенд. Лёша был одноклассником моего старшего брата и появлялся иногда в нашем доме. Когда я с ним познакомился, и мы поняли, что нас объединяет одна страсть, он уже имел звание чемпиона города среди юниоров по стендовой стрельбе, и до мастерского значка ему оставался всего один шаг.

В ту весну всё складывалось на редкость удачно. Намечались три дня счастливой охоты – два первомайских праздничных, плюс выходной. С работы меня отпустили пораньше, Женя с Лёшей, оба студенты, готовы были ехать хоть с утра, и таким образом мы смогли отбыть из Ленинграда на раннем поезде, с которого в Соснове могла подвернуться «попутка», что так потом и оказалось. Мы ехали в Пятиречье, на целых три дня!

Дядя Коля встретил нас с радостью, поскольку жил в деревне уже месяц и успел соскучиться по собеседникам. Сказал, что отправит нас на новую хорошую тягу, которую нашёл недавно, но предупредил, что идти придётся далеко. Сам он с нами не пойдёт, побаливает от погоды старая рана ноги. Посочувствовал Королюку, каково, мол, на протезе, но Лёшка отмахнулся, не желая даже обсуждать эту тему. Он всегда относился болезненно к этому вопросу, и не желал считать себя слабей других.

На листке бумаги Николай Алексеевич по старой офицерской привычке набросал нам схему пути: как выйти из деревни, по какой полевой дороге лучше идти и как разобраться на месте, когда придём в район тяги.

Вышли заранее. Быстро дошли до первого ориентира – колхозного клуба, после которого следовало повернуть на дорогу, выводящую в поля. Клуб помещался в длинном сером и унылом здании с высоким крыльцом и раскрытыми настежь дверями, возле которых стояло несколько празднично одетых парней с дымящимися сигаретами в руках. Над входом, как и положено к празднику, висел красный, слегка замызганный флаг, а изнутри уже доносилась мелодия и слова модной тогда песни: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Мишки среди нас не было, но Жека улыбнулся и сказал, что хочет заглянуть внутрь. Передав мне ружьё, он быстро взбежал на крыльцо. Мне показалось, что ему преградили дорогу, но он, отстранив чьи-то руки, вошёл. Но почти сразу вышел, и мне слышно было, как он заговорил с одним из стоящих у входа:

– «Чего это у вас, ребята, тут девчонок так мало, в город, что ли, убегают?»

– Нам хватает – угрюмо ответил кто-то, и все они неприязненно посмотрели сначала на Жеку, а потом и на нас с Лёшей.

Не предав этому значения, отправились дальше по указанной в схеме дороге. Совсем недалеко от клуба её почти полностью перекрывала широкая лужа, образованная небольшим весенним ручейком, уносящим от домов и огородов талую воду. По обе стороны дороги тянулись изгороди последних дворов, и только вдоль них, совсем впритирку, и можно было пройти, перешагнув через узкие промоины. Сама же лужа была вкось и вкривь, судя по следам, изъезжена тракторами и тяжёлыми прицепами, поскольку каждый водитель, чтобы не застрять в колее, выбирал себе путь по новому месту. Пока мы с Лёшей осторожно пробирались по правому краю, Жека сунулся, было, в воду, – на что ж, мол, тогда и резиновые сапоги, но вынужден был прижаться к изгороди. В луже было не только глубоко, но и вязко. «Ещё один вариант миргородской лужи» – пошутил тогда, кажется, Королюк.

А дальше – пошли поля. Я люблю весенние поля. Но только именно весенние. Осенью в них скучно до самого снега. И лишь он следами зайцев и других четвероногих может оживить эту скуку. Другое дело весной, когда в полях кипит жизнь. В хорошую погоду вспугнутые из-под ног взлетают жаворонки и, зависнув в небесной синеве, льют на землю свои нехитрые песни. Где-нибудь с большой лужи или из придорожной канавы взлетят утки. Если поля большие, просторные, то сначала вас там встретят чибисы, активно интересуясь вашей особой своим традиционным вопросом – чьи вы? Потом издалека можно увидеть стаю не то отдыхающих, не то кормящихся гусей, а два непонятных издалека островерхих предмета, торчащих посреди поля, при приближении вдруг окажутся парой журавлей. И уж почти каждому полю не обойтись без кроншнепа, а то и нескольких пар горластых чаек, которые теперь всё чаще заменяют грачей.

В этих полях жизнь тоже била ключом, и не было разве что гусей, хотя один раз вдалеке, на небольшой высоте – одна их стая в сторону Ладоги прошла.

К месту по схеме вышли точно и даже нашли брошенную Некрасовым стреляную гильзу.

И тяга удалась! Мы с Жекой взяли по паре, а Лёша даже трёх. Он очень любил вальдшнепиную охоту, умел на местности на глаз определить для себя наивыгоднейшую позицию, и ему всегда везло. А стрелял он на тяге почти всегда без промаха, сказывалась хорошая стендовая подготовка в стрельбе по мишеням с прямолинейным, как у вальдшнепа полётом. Словом, все были довольны и счастливы, а главная охота была ещё впереди…

Возвращались домой неторопливо, не представляя никаких приключений, перебрасываясь фразами и смакуя так удачно проведённую тягу, свои меткие выстрелы и погоду в этот прекрасный тихий вечер. Заря погасла. В потемневшем небе загорались первые звёзды и там, в высоте, иногда шелестели крыльями пролётные утиные стаи, в дальних полях прокричали, давая отбой, журавли, и каждому, наверное, думалось – так бы всегда…

Впереди засветились огоньки деревни. Но музыка уже не слышалась, угомонились, видно, деревенские танцоры.

А вот и лужа, и в ней отражаются несколько крупных звёзд. Но не только звёзды… Прочертив дугу красным огоньком, упал в лужу брошенный окурок сигареты, отразились вспышки от затяжек ещё двух. Не замеченные нами издали стояли в тени изгороди люди. Стояли с обеих сторон, по четыре человека с каждой. Невольно мне вспомнились слова песни Высоцкого: «…Они стояли ровно в ряд, их было восемь…» Это что же, ждут нас? Подойдя вплотную к воде, мы остановились. На минуту воцарилась тишина, а потом уверенный и нахальный голос произнёс: