В ответ несколько человек завыли и ринулись в прихожую.

Робби стоял возле столика с напитками, допивая вторую бутылку белого вина. Услышав животные крики, от неожиданности выронил из рук бокал. Содержимое большими каплями растеклось по сверкающей стеклянной поверхности. Несколько крупных осколков упали на пол. В глазах у него двоилось. Не удержав равновесие, он упал на пол и, наугад водя руками, принялся собирать осколки. Какой-то парень, проходя мимо, задел его ногой, ругнулся и помог Робби подняться. Потом всунул ему в руки новый бокал с непонятным содержимым. Робби не запомнил его имени. Его мутило от запаха алкоголя. Он почти поднес бокал к губам, но вдруг увидел на нем кровавые отпечатки. Робби посмотрел на правую ладонь – из нее в нескольких местах алыми струйками вытекала кровь. «Вот блин. А как же Алиса…»

Робби как-то неуклюже развернулся к толпе и начал искать глазами сестру, но вместо лиц видел лишь смазанные черты и ритмичные движения поднятых рук. Он снова посмотрел на ладонь, а потом на осколки на столе. Звуки на фоне притихли. Остались только удары сердца где-то в голове и горле. Робби взял один и принялся изучать острые сколы в попытке сосредоточиться. Через несколько секунд он услышал непонятный, незнакомый ему прежде звук, напоминающий хруст свежей капусты. Все краски вокруг обострились. По руке пробежало тепло. А музыка становилась все громче, громче, пока не превратилась в одну большую звуковую лужу.

Вдруг кто-то начал сильно толкать его по плечу. Робби с трудом повернулся и увидел перед собой девочку. Она с широко раскрытыми глазами трясла головой, постоянно дергая его за руку. Робби отвлекся на ее прическу – огромная копна черных вьющихся волос, которая напоминала ему сладкую вату. Только черную. Он потянулся к ним рукой, но девочка успела увернуться и куда-то убежала. И тут Робби понял, что она хотела сказать. Его охватил синий ужас – вся его правая рука, вплоть до локтя была исписана струйками крови, которые в некоторых местах превращались в запекшиеся островки. Робби бросило в лихорадку. Он в панике начал искать дверь в ванную. Как назло, в такие моменты напрочь забываешь все важные детали, вроде своего имени или названия любимой песни. Робби пару раз забыл свою фамилию и день недели. Было неловко, но тогда у него хотя бы не текла кровь из руки.

Он судорожно схватился на дверную ручку здоровой рукой и после нескольких неудачных попыток как-то смог закрыться изнутри. При ярком холодном свете рана выглядела еще ужаснее, чем ему хотелось. Но за аптечкой Робби не побежал. Он подошел к раковине и попытался успокоиться. Множество маленьких надрезов выталкивали из себя все новую кровь. Гляди, еще минута, и рука начнет захлебываться. Робби в другой день давно бы рухнул без сознания, как шкаф. Но сейчас он принялся с бесстрастным любопытством рассматривать свою руку, а после поднял глаза к зеркалу.

На него смотрел кудрявый, как пудель, мальчишка, который напился и, как полный дурак, начал творить фигню на вечеринке у друга. Он пристально вглядывался в каждую линию своего неправильного лица и с трудом верил, что это можно полюбить. «Вот бы встретить того, кто полюбит всего меня, все-все во мне, без исключения». Он сомневался, что это возможно, но почему-то ему казалось что в таком огромном мире должен быть кто-то, кто видит дальше твоего лица; кто знает об истине и любви. Пусть даже это не человек, а сила какая-то, что ли. Или закон. Робби искренне старался в это верить, потому что эта вера была единственной ниточкой, которая берегла его от удушливых объятий безумца, жившего внутри него.

Робби никого так не боялся, как его. Он не знал в мире страха огромней и уродливей, чем страх перед этим безумцем, который питался его разумом и постоянно пытался выбить его из строя, запугать, сделать невменяемым, бесполезным. Страх, который ждал его в каждом темном углу. Ниточка веры в Бога, во вселенский баланс давала какие-то гарантии, что все то дерьмо, через которое ему приходится ползти и пробираться каждый день – а именно через свои уродливые мысли о себе, через ненависть к отцу и матери, через жалость к собственной слабости, – отмоется, а бесконечные попытки поступать правильно – окупятся. Главное, чтобы эта ниточка не превратилась в петлю, на которой все и закончится. Будет грустно.

Он не хотел жить – да. Это ерунда. Он хотел умереть – да, но это желание не вызывало в нем ничего. Только презрение и смех. Истерический такой, пугающий. Потому что источником ему послужило отчаяние. Робби видел в отражении свою злую улыбку, но также видел и дрожащие нижнюю губу и подбородок. Он чувствовал себя жалким, потому что он даже умереть достойно не мог. Смелости не хватает – причем ни жить, ни умереть. А этот его подростковый бунт, сопротивление – всего лишь ничтожные попытки проявить себя. Но на них-то все и заканчивается. И это тоже было грустно.

Робби чувствовал внутри себя протест против этого состояния, и к своему несчастью, по знакомому каждому неудачнику закону подлости, вспомнил утренний инцидент. Навязчивые мысли, как приставучие пчелы, начали крутиться вокруг его головы. Робби отворачивался от них, как мог. Но, как это обычно бывает при долгом сопротивлении, в какой-то момент, причем совершенно непредсказуемый, тебе становится все равно. Полностью и совершенно. И в этот момент он снова услышал знакомый голос:

«Все твои слова – пустой звук, потому что строить догадки может каждый, доказать их пригодность – лишь тот, кто знает, о чем говорит. А ты не знаешь. Что может быть хуже, чем медленно и тихо оседающая в собственной душе бесполезность и жалкость? Что может помочь тому, кто уже все для себя решил? И нужно ли спасать таких? Тебя уже не спасешь. Зараза пропитала каждую твою клетку. Болезнь проникла в мозг, и ты уже никогда не сможешь быть нормальным».

Робби, глядя в отражение собственных глаз, видя все и не скрывая ничего, впился пальцами больной руки в окровавленную ладонь и сжал настолько сильно, насколько ненавидел себя. Презирая свои слезы, который лились на протяжении всего времени, презирая крики помощи своего несуразного тела, которое ни в чем не виновато, упиваясь собственной жестокостью… Робби продолжал давить, пока кровь не начала пузыриться и фыркать. Тогда он небрежно стряхнул алые слезы тела на белый кафель, вытер руки и туго перемотал их бинтом – чтобы не раздражало. Потом снова посмотрел в зеркало, поправил несколько взъерошенных прядей и вернулся в толпу, которая никогда не узнает истинной причины его отталкивающих противоречий.

– Маша, ты не поверишь, тут наши голубки ненаглядные разругались. Ну как кто? Афанасьева с Гордеевым. Она его приревновала к Лене, ну та, которая никогда не красится, худая очень… – Алина говорила быстро, бегая глазами то по ней, то по лицам вокруг. – Он просто подошел к ней, типа поговорить, положил ей руку на плечо, а та приревновала. Так вот, они разругались, она сейчас на балконе сидит, закрылась там, курит, а он даже не думает идти за ней. – Алина пыталась выразить досаду, но глаза ее горели от удовольствия. – Тебе подлить? – Маша молча следила за Алиной, которая и не ждала ответа. – Так, а ты Валю видела? Ну такой, у него глаза еще немного вразлет и навыкате? Нет, не знаешь? Он сказал мне как-то: «Маша необычайно развита, а мне как раз нужна та, кто будет меня вдохновлять». Иди-иди, поздоровайся с Валей. Он очень уж ждет тебя. Ну, Маш! Я ему уже пообещала. Спрашивал меня, где ты учишься, с кем общаешься… – Она многозначительно подняла бровь. – Короче, иди к нему, все сама поймешь. Мне кажется, он влюбился, но это не точно. Иди к нему! – Она почти исчезла из виду, когда Маша негромко окликнула ее:

– Алин, а кто этот Валя?

Чем дальше Маша пробиралась вглубь комнаты, тем тяжелее и противнее становился воздух. Интерьер квартиры никак не сочетался с атмосферой и людьми: огромные вазы с гортензиями на фоне позолоченных рам в стиле вычурного барокко и бутылки из-под пива, небрежно оставленные на блестящей поверхности французского столика; театральная напыщенность мебели резко контрастировала с арт-хаусной музыкой и резкими воплями пьяных подростков. Она плавно перемещалась по комнатам, ни с кем не здороваясь. Она искала Тему, который обычно всегда очень тепло встречал ее.