– Орфеев. – Робби резво отозвался, машинально улыбнувшись немолодой учительнице, которая явно злоупотребляла розовой помадой и ядовито-голубыми тенями. «Жуткое сочетание. И никто ей не скажет…»

– Екатерина Альбертовна, я тут.

– Я вижу. Опоздал, так еще и болтаешь. Бери мольберт и усаживайся. – Екатерина Альбертовна тяжело вздохнула. – Вас тут никто не держит, хотите уйти, пожалуйста – дверь открыта.

– Да-да, извините. – Робби кротко улыбнулся. У него всегда это получалось. Когда это делал Тема, хотелось отвернуться.

– Ага, конечно, – сказал Робби Теме, – я бы с радостью ушел. Но потом начнется. – Помолчав немного, он с усмешкой добавил: – Мысли такие в голову лезут. Так всегда бывает, когда чего-то очень ждешь. Начинаешь бояться, что что-то пойдет не так.

– Э, погоди. Сначала мы отпразднуем, а уже потом будем вместе генерить мысли о тщетности нашего прогнившего бытия. Я что, зря старался? Ты кого-нибудь нашел? Роб? Алло, ты тут?

– Да, да… Я нашел. Скинул вк список. Слушай, а если я сойду с ума, я ведь не смогу ходить в нормальную школу, да?

– Да. И мне эта идея не нравится. Кто еще будет задавать мне такие тупые вопросы? Очнись. – Тема говорил однотонно, так, словно он знал одну эмоцию, но по неведомым причинам забыл, как ей пользоваться. – Потом расскажешь. Ну а вообще, – если тебе интересно мое мнение, – это все твоя сумасшедшая семейка. Тебе пора сваливать от них.

Робби с каменным лицом слушал Тему, залипнув на мусорное ведро. Все его мысли были о большой перемене, и они приятно грели ему сердце. Он наконец-то покурит.

Каждую секунду миллиарды человеческих жизней касаются друг друга на бесконечной прямой безграничной материи. Непрерывное взаимодействие живых тел и душ, заставляющее реальность видоизменяться, подстраиваться, где-то бунтовать. Короче, жизнь была и оставалась жизнью, и все как всегда.

Робби шел домой неохотно, в абсолютном отсутствии. Сегодняшний вечер обещал быть предсказуемым, а завтра у него день рождения. Это отвлекало его мысли от утреннего инцидента. Он, как всегда, смотрел себе под ноги, нахмурив лоб. Ему сильнее прежнего хотелось напиться завтра. Но прежде надо было придумать причину, по которой он не будет ночевать дома завтра ночью.

Он, конечно, мог наврать, что пошел к бабушке, но мать, скорее всего, позвонит ей и все узнает. Надо было придумать что-то похитрее.

Улицы, серый цвет, много окон, туманное небо, блеклое солнце, запах сырости, звуки шагов, серьезные лица, вонь метро, старинные здания с пластиковыми дверьми, кричащие безвкусные вывески, перекошенный тротуар – так выглядела его дорога домой по Василеостровскому району. Ветер всегда дул откуда-то из глубины улицы. Частые перекрестки, сверкающие линии рельс, паутина из проводов с сотнями пересечений, которые рубили небо на множество осколков. Иногда на пути возникал бродяга, покинутый миром, разозливший жизнь своей жалостью, со стертым лицом, пустыми глазами и покрасневшими от холода руками, которому не хочется помогать.

Питерские улицы для Робби – это запахи. Он помнил, как пахнет Невский, легко угадал бы Английский проспект или Ростральные колонны; особенно ему нравился запах мостов. Он любил приходить вечером на Исаакиевский мост, вставал на середину и, опираясь руками о перила, слушал ветер, пробовал его на вкус, ловил настроение, любые перемены. Робби нравилось думать, что он похож на этого вечного странника, неуловимого и бесконечного. Для него ветер был самым ярким проявлением жизни; чувствуя его в волосах, на щеке, в рукавах и воротнике пальто – он вспоминал о себе. Вспоминал, что жив, что умеет думать, слышать, касаться, чувствовать тепло. Все уходило прочь, любые сомнения в смыслах. «Ветер жив, значит, и я с ним. Ведь он откуда-то взялся, для чего-то он нужен? Значит, и я тут не лишний». Он часто размышлял о том первом мгновении, когда лицо планеты впервые почувствовало на себе его дразнящие прикосновения. Момент рождение ветра, огня, первой песчинки – как это было? Он рисовал в голове будоражащие воображение образы, в которых было все – и восхищение, и ужас, и смех, и нежность. Ему нравилось примирять контрасты цветов и форм, создавать им условия, а потом снова погружать их в конфликт, начиная войну за правду, за право существовать. Буря эмоций сменялась гладкой и пустынной пустотой. Робби убегал в эти бесконечные долины, где не было людей, которые мешали ему спокойно гулять по садам воспоминаний и вдоль металлических путей логики.

Люди, думал он, как много людей не способны даже близко представить такое. Они не способны вообразить, что ветер может вдохновить на подвиг или геройство. Они рубят сплеча, не пытаясь даже разобраться, послушать, приглядеться. «Гения видно сразу!» – кричат они. Робби не слушал. Точнее, делал вид. Втайне он, скорее всего, боялся, что это правда. «Вдруг я просто сошел с ума, и все эти образы рождены больной фантазией, покалеченной в раннем детстве? Что если в один день я не вернусь из этого мира? Нет, нет, нет». Робби отмахивался и старался эти ужасы запрятать в дальний угол, куда не добивает свет. Он любил свои долины и мечтал однажды увидеть их в жизни. Мечтал о том, как будет собирать чемодан, старательно выбирая вещи и книги; как поедет в аэропорт, сядет в самолет и закроет глаза. «Я еду на поиски долины, которой нет. Я как ветер, который никогда не останавливается, который везде и нигде, принадлежащий только себе, неуловимый вечный странник».

Робби не заметил, как оказался на перекрестке десятой линии. Он свернул направо и медленно подошел к парадной. Разумеется, он забыл придумать достойную причину. «Ладно, у меня есть еще три этажа» Пока он поднимался, его сердце все сильнее и сильнее било по легким. Он пытался сосредоточиться, но, как оказалось, это единственное, о чем он мог думать. «Надо подумать, надо придумать причину. Сосредоточься. Подумай. Думай, думай…» Он стоял, растерянный и запыхавшийся, перед дверью, думая о том, что так ничего и не придумал. Робби знал, что в квартире слышно, что происходит на лестничной площадке. И мать, скорее всего, слышала его шаги. «А вдруг она стоит сейчас и смотрит в глазок? Видит мое лицо и уже знает, что я задумал сделать что-то преступное, неправильное, грешное». У него побежали мурашки. Он не мог оторвать взгляда от глазка. «Почему я так боюсь? Это ведь мама… я не должен ее бояться. Но вдруг она все-таки смотрит? Мне всегда страшно, когда она молча смотрит на меня. Боюсь, что в один момент она резко кинется на меня, закричит с ужасным лицом и…» Он вздрогнул от оглушительного звука, заполнившего весь этаж. Он не заметил, как достал ключи. Найдя нужный, он потянулся к замку и, прежде чем вставить ключ в замок, замер, пытаясь остановить дрожь в руке. «Она услышит царапанье ключа, решит, что я пьяный или натворил чего». Робби выдохнул и напряг руку. «Но и слишком навязчивым движение быть не должно. Она заподозрит…» Рука потянулась к замку. Он вспомнил Мандельштама:

Визг и скрежет старого замка резал слух в бездушной тишине каменных стен:

Робби открыл дверь и с облегчением выдохнул – никого не было. Только блик уходящего солнца на затертом линолеуме. Тиканье часов, закрытые двери комнат. Робби разулся и на цыпочках поплелся к себе в комнату. Планировка в квартире была такой, что в центре находилась прихожая, вокруг которой на 180 градусов располагались комнаты. Зал – в середине, прямо напротив входной двери, и две спальни справа и слева от него. Коридор на кухню был слева от прихожей и прятал в себе еще две двери – в ванную и гостевую. Все двери были застекленные, но стекло было мутным. Робби это казалось нелепым, а иногда и вовсе жутковатым. Словом, квартира напоминала собой огромный муравейник, который в один день покинуло все семейство, бросив умирающую королеву с парой прислуг. Робби видел это так. Он рысью проник в свою комнату и быстро закрыл дверь на замок. Бросив рюкзак на кровать, он повалился на пол, закрыл глаза и на несколько минут отключился от всего происходящего вокруг.