– Сдала? – спросил отец сиплым голосом, глядя на Робби из-под тяжелых век.
Робби кивнул. Отец направился к ее двери.
– Она спит, пап. Только что…
Но отец просто взялся за ручку, повернул ее и вошел в комнату, где пахло карамелью и чистым бельем. Робби хотел пойти за ним, но не успел сделать вдох – дверь закрылась прямо перед его носом.
Он простоял перед дверью несколько секунд с закрытыми глазами, чувствуя себя самым жалким созданием из всех. Ужаснее всего было то, что так его заставлял себя чувствовать родной отец, которого он любил, несмотря на упрямое сопротивление шаблонов и предвзятого мнения, навязанного вторым по важности человеком в его жизни – родной матерью.
* * *
– Я не приеду.
– Не понял. – Тема стоял перед Робби, засунув руки в карманы, глядя на него из-под прикрытых век.
– Она не отпустила. Ах да, и еще сегодня я иду к своей ненаглядной бабуле толочь пюре и выносить ее горшок. Поэтому если ты хочешь как-то спасти мой день, то даже не вздумай меня расспрашивать и уговаривать, а просто принеси мне туда бутылку вискаря.
Тема медленно нахмурился. Он все делал медленно.
– В смысле не пустила? Всегда пускала. В этом году что поменялось?
– Я откуда знаю, если так интересно, сам спроси.
– В смысле, интересно? Ты идти не хочешь, или у тебя снова уход в подноготную?
– Я не знаю. Может, это и к лучшему. К тому же там Вера будет.
Тема прикрыл веки и с выдохом выпустил фирменное:
– Начинается…
Робби ненавидел, когда он говорил так. Тема, зная это, продолжал:
– Да, Вера будет, потому что она берет на себя готовку и коктейли. Можешь не подходить к ней, чертов социопат. А если ты думаешь, что можешь слиться, то нет. Не получится. Ты каждый раз говоришь, что не хочешь, а потом проходит время, тебя затаскиваешь силой, и все. Ты входишь во вкус, и твой прежний мир убеждений и взглядов уходит из-под ног.
– Все, хватит. День рождения, в конце концов, не последняя возможность напиться.
– Точнее, нажраться. В твоем случае только это слово подходит. И еще – дружище, ты странный.
– Друзьям так не говорят.
– Да ну, опять?
– Ненавижу твои шутки.
– У тебя просто чувства юмора нет.
– Есть. Но если тебя смущает что-то, так скажи, а не отшучивайся.
Тема медленно закатил глаза.
– Твое отношение к юмору какое-то нездоровое, дружище. Нет, ты точно накосячил. Она не могла вот так ни с хера не пустить.
Робби не ответил. Просто на первом уроке они сидели на разных партах. На втором Робби оттаял.
– Я передумал.
– Я знал, – изображая улыбку, ответил Тема.
– В задницу все эти запреты. В конце концов, мне будет 17. Хуже уже не будет.
– Радикально. Дружище, а потом ты что делать будешь? В монастырь захотел?
– Перестань называть меня «дружище». И при чем тут монастырь?
– Дружище. Вдруг тебя спалят?
– Да пошел ты.
Они рассмеялись.
– Алиса тоже будет, ты в курсе?
– Чего? – Робби потупился. – В смысле, тоже? – «Вот засранка. И как она умудрилась? Даже не сказала ничего». Робби достал телефон и сразу написал ей. Потом поднял взгляд на Тему. Глаза у него откровенно светились. – Теперь из нас двоих странный ты. Вы ведь не общаетесь. С чего это ты решил ее позвать? Чтобы мне ее там напоили?
– Ну как не общаемся. Я ей на сториз отвечаю. Иногда.
– Вау, и ты решил позвать ее на вечеринку, где, кроме нее, самому младшему будет 17?
– Да все будет нормально. Я за ней пригляжу. Пока ты там будешь на баре сидеть. Потом гулять пойдем.
– Интересно, как она отмазалась…
– Она дитя любви, это все объясняет. Ты лучше подумай о себе.
– Это самое сложное.
– Ну, сама идея дрянь. Придется сказать, что это я все замутил. Потом упасть на колени перед твоей матерью и раскаяться. И все. Как это удобно. Пора начинать пользоваться этим.
– А ты думаешь, Бог не накажет тебя за корысть?
– Искренне верю в его наивность.
– Чувствую, в случае провала в монастырь поедем вместе.
– Ну уж нет. У меня слишком роскошные волосы.
– Монашки любят голубоглазых блондинов, – подмигнул Робби.
Тема поежился.
– Все-все, хватит. Ты вообще-то тоже голубоглазый. Тебя побрей, так ты и за монашку сойдешь.
– Спасибо, друг.
– На здоровье.
Робби не представлял свою школьную жизнь без Темы. Тот был большим человеком во всех смыслах – но рост и остальные параметры никак не сочетались с его проницательным умом. По его лицу можно сказать, что он социопат, а держался он всегда как статуя – неподвижный и совершенно непроницаемый. Окружающим казалось, что у этого мальчика мимики как таковой нет.
Они с Робби идеально дополняли друг друга. Пускай со стороны так не казалось. Невозмутимый Тема и застенчивый Робби – им обоим нравилось, что многие вещи можно не говорить вслух, достаточно о них просто подумать.
Однажды Робби сказал Теме, сурово глядя на поставленных в ряд угрюмых первоклашек:
– Почему мне иногда кажется, что кто-то из них сейчас подскочит с волыной и расстреляет всех к чертовой матери?
Помолчав, Тема задумчиво ответил:
– Я чувствую то же самое.
Их объединяло многое, но ни одна тема не затягивала их так надолго, как общая ненависть к идиотам.
«Люди – это всего лишь механизм, к которому можно и нужно подобрать правильный инструмент, чтобы тебе было комфортно рядом с ними» – это было их негласной конституцией, их кредо. Но если Тема клал с прибором на иерархию социальных слоев, как и на мнение сверстников, и на свои эмоции, то Робби рефлексировал со всего, что происходило внутри и снаружи. Но несмотря на это, ему казалось, что он ничего не чувствует. Как это возможно – а кто его знает?
Он не мог объяснить себе, почему скука за школьной партой за последние годы все чаще стала преобладать над всеми остальными состояниями. Люди все реже интересовали его, и постепенно общение с ними свелось к автопилоту. Они перестали быть ценностью, а их дружба – чем-то особенным. Как-то он сказал Теме:
– Иногда у меня возникает ощущение, что я надеваю маску – маску нормального, общительного, прикольного. Что, если я вовсе не такой, каким показываю себя? И то, что я вижу перед зеркалом, это просто вросшая, ставшая привычной, как кожа, маска. Маска другого меня. Я говорю то, что им интересно, что они хотят услышать.
– Кто они?
– Да люди.
На это Тема беззвучно посмеялся и сказал:
– Поверь мне, подавляющее большинство смертных занято тем же, что и ты, – рассуждениями о том, что о них думают другие.
– А ты разве не думаешь об этом?
– Неа. Вообще мне кажется, что я достиг просветления. Ничто меня не беспокоит. Ни люди, ни я сам.
– Прости, мой юный Шакьямуни, но это больше похоже на хитрые происки твоего ленивого мозга…
– …который пятый год выигрывает всероссийскую олимпиаду по математике.
– Ой, ну да. Это ведь так о многом говорит. Но на Будду ты все равно не похож. Потому что ты злой.
– Это плата за мою гениальность, только и всего.
От таких разговоров и бурлящих от веселья вечеров, где можно было пить без остановки, все внутри замолкало на какое-то время. Пока тупая боль, прячущаяся за маской безразличия, не достигала пика…
Что случается, когда ты достигаешь предела боли? Черные дни. Безвольное обездвиженное тело, сгорающее от внутреннего напряжения и душащего давления в горле. Когда наступали черные дни, Робби закрывался в комнате и просто существовал. Сидел на полу, слушал музыку, трупом лежа на кровати, рассматривал потолок, расставлял книги в шкафу, точил карандаши. Но чаще – просто лежа на полу, и старался не задохнуться от удушья невидимой руки. Она сжимала его горло, иногда переходя на виски. И тогда, чтобы как-то ослабить невыносимую боль, Робби напрягал все тело. Больше всего доставалось рукам. Робби как будто оказывал сопротивление, но не кому-то, а самому себе. Это жутко, когда собственное тело пытается убить тебя. Но кто его на это настроил? Не ты ли сам?
