«Они все ненавидят нас. Подростки, подростки… Орут без конца, а нам что? Любить их за это? Нет, правда, я что, настолько мерзкий ребенок? Или на мне проклятие? Где твоя божья любовь?»

В такие моменты он ненавидел Бога и напрямую заявлял ему об этом. Он обвинял его в том, что тот сам виноват, что люди такие, ведь это он создал боль, и страдания, и зависть, и гнев.

«Быть может, люди – это генетическая ошибка, которая оказалась на удивление живучей и приспособилась к изменчивой среде? А потом она обрела сознание. И все, начался апокалипсис».

«За что она так не любит меня? Все время носится вокруг, все контролирует, у меня уже нервный тик. Я постоянно жду, что она закричит, или сделает это свое каменное лицо, или того хуже, разревется. Фу, смотреть противно».

Эти мысли ездили по кругу, как детский паровозик, вводя наблюдателя в некий гипноз. Но ничто не могло сравниться с материнской набожностью. Робби буквально вскипал, когда видел, как она молится. Ему это казалось этаким заказным шоу, где ему была отведена роль мальчика, на которого спускают гнев после неудачных дублей. Робби терял аппетит, когда за столом она просила его читать молитву вслух. Он физически не переносил церковь и священников, и их неподвижные лица. Он не верил им. Ни единому слову и жесту. Ему иногда казалось, что эти старцы от безысходности челом бьют. И все эти люди… «Безвольные глупцы, верят, что кто-то должен решить их проблемы, мозг им в голову положить. Почему я не могу так? Почему я не могу отдать свою жизнь в руки невидимого волшебного друга? Какое сострадание? Какая преданность? Я не верю им».

В школе все знали, что Робби не откажет, ведь он хороший сын, послушный, верующий, податливый мальчик. Это стало клеймом. Сам он ненавидел себя за эту слабость, за свой страх перед матерью, за то, что он молча подчинялся, раз за разом говоря себе, как упрек: «Да-да, обтирайте ноги дальше. Мне на том свете воздастся. Робби-бесхребетный, Робби-трус, Робби-великомученик».

За несколько лет он привык к такому. Теперь все, что он чувствовал, – это презрение. Ко всем. Пару раз он послал одного парня, так тот пожаловался его матери. Когда Робби пришел домой, мать уже ждала его. Она заставила Робби два часа, стоя на коленях, читать молитвослов.

– Как много ты еще не понимаешь… Покаяние – вот что спасет тебя, – сказала она ему однажды, когда он пытался спорить. Мать никогда не позволяла ему начать, а делала так, чтобы ему было стыдно победить, переубедить ее, заставить усомниться в своей правоте.

– Так позволь мне самому все узнать, – говорил он.

– Узнавать все не обязательно.

– Я не собираюсь узнавать все, мама. – Ее возмущенность заинтересовала его. Ему стало интересно, что за ней кроется. – Я справлюсь сам, или ты не доверяешь мне? – спросил он чуть ли не с укором.

И тут ее лицо изменилось. Исчезла тревожная складка на лбу, плечи опустились, и глаза наполнились грустью. «Вот оно». Она залепетала:

– Нет, нет, Роберт, сынок. Конечно, я тебе доверяю, просто я беспокоюсь за тебя… ты ведь понимаешь, да?

– Понимаю.

– Наша душа послана сюда, чтобы страдать, чтобы очиститься… мы грешные слуги Господа. Мы, мы… должны страдать.

«Ах, вот в чем дело. А то я все не пойму, чего ты так стараешься».

– Вы такие молодые, ты и Алиса… думаешь, мы не совершали ошибок по молодости? Все, чего мы хотим, это уберечь вас от них.

– Но зачем? – Его так и норовило съязвить: «А как же ангел-хранитель?»

Молчание. Мать посмотрела на Робби с недоверием.

– Как это зачем? Чтобы уберечь вас от боли и страданий.

– А папа всегда говорит, что никто и никогда не учится на чужих ошибках.

Она выпрямилась, как по сигналу. Снова – безликая, холодная, надменная. Робби не мог проследить, где между этими качествами мерцает божья любовь. Ничего не ответив, она только поправила волосы и ушла. «Опять молиться». Робби, наблюдая за ней, все никак понять не мог – в театре он находится или в цирке.

Но, несмотря на все эти смелые мысли, он боялся ее, хоть и пытался отрицать свою ненависть к ней. «Как я могу ее ненавидеть, она же моя мать, – думал он. – Я должен любить ее. Другие дети любят своих матерей. И я должен».

Мысли снова поглотили его, он уже и не замечал этого. И вдруг, нарушая гладковыбритую стерильность его мыслей, в комнату ворвалась Алиса – запыхавшаяся, с улыбкой во все лицо, она закричала:

– Робби! – кинувшись ему на плечи, она смеялась, искренне и взахлеб, как это умеют делать только дети. – Робби, ты не представляешь! Я так рада, так рада! – Она не могла стоять на месте. Все ее тело трепетало, а лицо буквально светилось. Робби нежно отодвинул ее от себя и, довольно улыбнувшись, медленно, смакуя каждую букву, спросил:

– Сдала?

– Да!

Они заверещали, прикрывая друг другу ладонями рты, чтобы приглушить звуки.

– Я тебя обожаю! Умница! – прошептал Робби.

– Зачеты в музыкалке – это что-то… Но я так рада! – выдохшись, она плюхнулась на кровать и закрыла глаза. – Ференц Лист, эй, ты меня слышишь? Я избавилась от тебя! До встречи в следующем году! – сказав это, она закрыла лицо руками и, немного отдышавшись, расплакалась.

– Ну что ты, солнце, ну перестань, – ласково произнес Робби. – Иди сюда.

Он сел рядом с ней и уложил ее голову на свои колени. Алиса бормотала сквозь слезы:

– Все нормально, нормально… Я сейчас успокоюсь. Сейчас, сейчас.

Алиса плакала часто, и все в семье привыкли к тому, что после каждого зачета она уплывает в страну размытых стонов, завываний и жалоб на того, кто, по ее мнению, виноват во всех грехах человеческих. Ранимый ребенок, что с нее взять. Робби постоянно без причин переживал за нее. Грубость и невежество били по ней, как камни, летящие откуда-то с верхотуры. Робби часто с укором смотрел наверх, про себя обращаясь к тому, кто все это придумал. «Ну ведь кто-то придумал боль, грязь, смерть? Это мог сделать лишь самый всемогущий из нас. Так почему мы восхваляем его, просим о помощи? А он все это слушает, и чтобы потешить себя, посылает нам то, чего мы боимся, от чего бежим… а нам втирают, что все это от великой любви к Человеку…»

Его общение с Богом началось очень рано. Первое воспоминание – Его смех и крики матери. Еще он помнил ее лицо и руки, всегда холодные и худые. Помнил отца, улыбчивого и теплого… сегодня от этого воспоминания его мутило, ведь тот уж несколько лет не выходит из депрессии. Он часто болел, с детьми почти не общался. И самое странное – они спали с матерью в разных спальнях. Хотя в их семье все было странно. И радоваться детству в такой обстановке было сложно. И тогда, в возрасте 4–5 лет, Робби впервые обратился к тому, чье присутствие всегда чувствовал. Это был его первый призыв о помощи – тот самый внутренний порыв, который невозможно объяснить или выразить словами. Ты просто стоишь на коленях и ждешь… ждешь его ответа или знака. А он молчит.

Так Бог промолчал все его детство. Наверное, отсюда берет свои корни тяга Робби к душещипательным монологам.

Алиса успокоилась, и Робби в погоне за своими мыслями не заметил, как она уснула. Ему нравилось наблюдать за ней. Ему нравились ее ангельское чистое лицо, маленький, слегка вздернутый носик и пышные кудряшки, отдающие золотым блеском. Она была маленьким лучиком света в его невеселой жизни, и беречь сестру означало беречь что-то, что люди обычно называют смыслом жизни. Ей единственной было позволено нарушать правила. Тоже загадка. И несмотря на то, что Алисе уже было почти пятнадцать, Робби заботился о ней, как о крохотной малышке в белом платьице, в пушистом ободке и с волшебной палочкой в пухленькой ладошке. Про себя он называл ее ангелом и считал это своей самой интимной тайной.

Робби отнес сестру в ее комнату, а на обратном пути наткнулся в коридоре на отца, на чьем лице он увидел жутковатое по своей четности сожаление, которое блеснуло в едва заметной улыбке. В рассказах матери отец был чем-то плохим, неприятным, мерзким. Но каждый раз, глядя ему в лицо, Робби испытывал тот самый душераздирающий внутренний конфликт, который, по-видимому, испытывают все дети, чьи родители, объявив войну, вешают детям на уши невкусную холодную лапшу про друг друга.