- Ну, я как-бы и ничего...
И Партида, игриво улыбаясь, коротким движением рук демонстративно приподняла свои груди.
Они жарились под знойным августовским солнцем до самого вечера. И только, когда жар начал стекать с вершин вслед за закатывающимся солнцем, когда порозовели верхушки облаков, они вернулись домой, в прохладу окондиционированных комнат и к кувшину с лимонной водой.
Партида сидела на краю кровати, когда он вернулся из душа. Водила пальцем по покрывалу, по голым коленям. Судя по мокрым кончикам волос, она тоже смывала с себя дневной зной.
Он хотел заговорить, но она встала навстречу ему, расстегнула рубашку, сбросила ее, так что он увидел целиком то, от чего отводил взгляд половину утра, потом стянула шорты, все остальное, и прижалась к нему одновременно с долгим и яростным поцелуем.
Он не ожидал этого и смущенно замер. А через секунду желание взорвало его изнутри, удивляя силой и нетерпением, словно он долго сдерживал себя, не давал воли, и ее поцелуй оказался той последней соломинкой, пробившей плотину внутренних нельзя.
Желание с тем самым сладким, пьяным и дразнящим вкусом запретного плода. С тонким ароматом всех порушенных запретов. С сочащимся соком страстной и запрещенной свободы. Возможно, такой же была близость Адама и Евы, когда они, пугливо разрывая ткань обещания и стеная от нетерпения, погружались в собственную, сметающую все робкие протесты страсть.
Девушка жадно открывалась ему, бесстыдно и откровенно, демонстрируя то, что еще днем было запретным и чужим. Но когда он давал волю своим дрожащим от желания рукам, она ускользала, отстранялась, отводила его руки, чтобы через минуту вновь, когда он сдерживал себя, жадно и ненасытно прильнуть к нему вновь, подставить свое тело под его ладони.
Поцелуями, полураскрытыми губами, ищущим языком она гнала все его мысли о том, что, возможно, не правильно стискивать своих объятиях бьющуюся от страсти девушку, которой он старше едва ли не в два раза, впиваться губами в дрожащие бугорки и поддаваться ее ритму и ее возбуждению. Что не должен он истекать желанием снова и снова, наслаждаясь ее обнаженностью, доступностью и ненасытной готовностью продолжать, не давая передышки ни себе, ни ему.
Он даже не помнил, когда они затихли, потому что провалился после очередного взрыва своего естества в глубокое бессонное забытье, дар мудрого и снисходительного Гипноса и стыдливой Нюкты, богини ночи.
Клоси
Утром Егор, проснувшись, долго лежал не вставая, смотрел в белый потолок комнаты и прислушивался к звукам во дворе. Потом долго и жадно пил воду, затем стоял под прохладным душем, закрыв глаза и подставляя лицо под сбивающие дыхание крупные быстрые капли.
К завтраку он вышел бодрым, но немного смущенным.
За столом сидела одна Клоси, задумчивая и неторопливая. Легко касалась вилкой тарелки, отщипывала куски хлеба и пила короткими глотками кофе.
- Я одна, - ответила она на вопрос Егора. - Никого нет. И Партиды тоже. Кстати, она просила передать, что довольна твоей работой. И что она сделала тебе подарок.
- А где она? - стараясь, чтобы его слова выглядели как можно нейтральнее, поинтересовался Егор.
- Так она еще вчера уехала. В Винипуро. Потанцевать, погулять с парнями. Развлечься, в общем. Ты не знал?
Егор неопределенно качнул головой, садясь за стол напротив Клоси.
Уехала? Развлечься?? Погулять с парнями??? Впрочем, почему бы и не поехать погулять. Развеяться. После вчерашнего...
- Партида у нас девушка хоть куда. Мое новое решето, куда ж тебя повесить... не удивляйся, это пословица такая. Она вчера тебя не утомила?
Егор чуть не поперхнулся.
- Вот смотрю, какой у тебя аппетит сегодня. Вчера ты ел намного меньше. Значит, работал хорошо.
Егор кивал, слушая ее мелодичный негромкий голос. Мысли понемногу остывали, растворялись в черном, густом, с привкусом греческих трав кофе, смешивались с кисловатым белоснежным йогуртом и ломтями бело-красной копченой ветчины.
- А сколько лет Партиде? - спросил он.
- Она меня младше. Как говорит Анапофектос, на два крика.
О, да, это многое объясняет, подумал Егор.
Он вспомнил, кому ему напоминала Клоси. Ну, конечно же - утонченное удлиненное лицо, длинные черные прямые волосы, миндалевидные глаза. Мари Лафоре. Та самая француженка, которая пела 'Манчестер-Ливерпуль', растягивая 'Манчестер' по слогам и делая ударение на первом. Выходило протяжно и непривычно 'Ман-чес-тер и Ли-вер-пуль'. И очень грустно. Хотя песня была про удавшуюся любовь. Возможно, Мари тоже подозревала, что если поскрести любовь и надежду, то за яркой поверхностью будет скрываться печаль. И разочарование.
Клоси допила кофе и отщипнула длинными пальцами очередную зелено-матовую длинную виноградину.
- Ты готов? - спросила она.
- Вполне.
Она привела его на задворье, к низенькой деревянной дверце в широкой каменной стене цокольного этажа. Отворила ту не без усилия. Из сумрака потянуло холодком и душным плотным духом хлева.
Егор вошел вслед за ней, стараясь не поскользнуться на гладких плитах. Ему вспомнилось полотно Бёклина, то самое, с островом, первый вариант, где светлое небо. Синеватое смазанное волнами море, освещенные валуны, одинаковые входы-двери в глубину и, безусловно, прохладу. Как сейчас. Но вот темнейшее пятно леса в центре, высоченных мрачных дерев, слившихся в суровую и молчаливую массу, придает всему оттенок зловещий и тревожный. Очень даже, что с безысходностью. И лодка с фигурами становится не просто лодкой...
