Толик несколько раз выходил из подъезда и поглядывал на часы в ожидании машин, потом снова возвращался домой. Слесарь Филимонов из соседнего подъезда где-то нарезал еловых веток и набросал их возле подъезда. Находиться рядом с ветками люди не захотели и разбрелись по квартирам, но высыпали на балконы, чтобы оттуда следить за происходящим.

Около четырёх Толик распорядился вынести гроб с Никодимычем на улицу и поставить на табуретки в ожидании машин.

– Время поджимает, – разъяснил он двору. – Надо успеть помянуть батю и бежать на поезд. А он отправляется в двенадцать ночи.

– Давайте поставим гроб около любимой скамейки Никодимыча, – предложил кто-то, – пускай старик последний раз побудет во дворе. Он так любил это место…

Гроб перенесли в центр двора и поставили рядом с лавкой. Филимонов собрал еловые ветки и уложил вокруг табуреток. Толик снова недовольно глянул на часы и удалился в квартиру. Во дворе почти никого не осталось. Все теперь разглядывали гроб с Никодимычем сверху, с балконов.

– Ишь, как лежит, – нарушила молчание пожилая домохозяйка Онопко, – как живой. Будто вышел из дома, как обычно, и прилёг отдохнуть…

– И глаза у него полуоткрыты, – заметила молодая мамаша Гусева, прижимая к себе своего первенца Яшку, – словно всех нас снизу разглядывает и что-то сказать на прощание хочет.

И все тотчас принялись всматриваться в лицо покойника.

– И в самом деле, – выдохнул кто-то испуганно, – будто на нас смотрит. Как живой…

– А что ему нас разглядывать? – усмехнулся со своего пятого этажа местный буян и пьяница Никоша. – Он уже своё отсмотрел. Всего повидал в жизни, и хорошего, и плохого…

– Неужели ему среди нас плохо было? – возразил ему стоматолог Лещук с третьего этажа. – Все к нему во дворе относились с уважением, никто с ним не ругался и не скандалил.

– И даже ты? – усмехнулся Никоша.

– А что я? Ну, было дело, – замялся Лещук. – Когда я одно время принимал пациентов у себя дома, он сделал мне замечание, мол, много по двору посторонних шастает. А я ему выдал, что не его это собачье дело… Просто поговорили. Ни он мне ничего плохого не сделал, ни я ему. За что тут обижаться?

В другое время кто-нибудь обязательно зацепил бы стоматолога-дельца и завязался бы спор, переходящий на личности, но сегодня была не та ситуация.

– А что мы от него хорошего видели? – подала голос разгульная бабёнка Светка Антонова. – Всё подглядывал да подсматривал, и ещё усмехался при этом, похабник старый… Какому же нормальному человеку такое понравится?

– Это ты-то нормальный человек? На себя посмотри – кто ты, а кто он! – тут же вступилась за Никодимы-ча молодая мамаша Гусева, чей супруг изредка захаживал к Антоновой, и весь двор об этом знал, но делал вид, что это тайна. – Чужих мужиков уводишь и думаешь, что этого никто не видит!

– Не я к ним хожу, – огрызнулась Антонова, – они сами ко мне летят, как мухи на мёд.

– Знаем, какое у тебя место мёдом намазано!

– А у тебя почему не намазано? Намажь, и к тебе полетят! А то одного себе захапала, и тот на сторону смотрит.

– Ну, девки, хватят лаяться! – возмутилась домохозяйка Онопко. – Нашли время. Вон, Никодимыч, небось, лежит и посмеивается над вами…

Все снова стали разглядывать Никодимыча, а тот и в самом деле словно прислушивался к разговорам и сквозь приоткрытые веки поглядывал вверх на балконы.

– Эх, Никодимыч, – вздохнул сверху Никоша, – хороший ты был мужик. Никогда не жадничал, когда кто-то просил у тебя взаймы. Бывало, встанешь поутру, трубы горят, в глазах темно – дай, говорю, Никодимыч, до получки на флакон беленькой, так никогда не отказывал. Не ныл, как другие, мол, то да сё, пенсия маленькая, едва на хлеб да на молочишко хватает, и нравоучений никому не читал. За что его и люди ценили.

– Да тебе легче дать, чем отказать, – ухмыльнулся слесарь Филимонов.

– Оттого меня и бабы любят! – заржал Никоша, но тут же спохватился и настороженно посмотрел на гроб. – А он и в самом деле, братцы, смотрит, даже глаза вроде бы поворачивает на того, кто говорит.

– Ну, это ты уже лишку хватил, – уколол его Филимонов, – наверное, ещё со вчерашнего дня не просох.

– Между прочим, он неплохо в шашки играл, и чемпионом двора один раз был, – подал голос пенсионер-общественник Морозов со второго этажа. – Даже у меня пару раз выигрывал.

– А ты кто – чемпион мира? – ядовито поинтересовался сверху Никоша.

– Чемпион не чемпион, а играю неплохо… Лучше его.

– Он уже своё отыграл, – вздохнула домохозяйка Онопко и смахнула жалостливую слезу, пожалуй, единственная изо всех. – Я вам вот что скажу: человек он был большой души… Не то что этот его боров Толик! Нет чтобы людям в пояс поклониться за то, что старика помогли в последний путь собрать, а он только деньги суёт… Будто кроме них ничего больше в мире нет – ни сострадания, ни уважения к сединам!

– Сколько же он совал денег? – поинтересовался Ни-коша.

– Тебе столько за раз не пропить!

– Ой, мать, ошибаешься! Плохо ты меня знаешь.

– В том-то и беда, что хорошо, – вздохнула Онопко.

– Что вы всё про деньги да про выпивку?! Других тем для вас нет? – снова подала голос Антонова. – Лучше бы вспомнили, какую он жизнь нелёгкую прожил. Войну прошёл, ранение получил, на комсомольско-молодёжной стройке ударником был, даже правительственные награды у него имеются. Он мне показывал…

– А жене он изменял? – не удержалась молодая мамаша Гусева.

– Со мной точно нет. А вот с тобой – не знаю, – обрубила её Антонова.

И снова наступила тишина, лишь было слышно, как на соседней улице надрывно завывает автомобильный мотор.

– Это, наверное, к нам грузовик, – предположил Филимонов. – Дорога у нас, тудыть её растудыть, ухабистая, хоть и новая, а грязь на ней никогда не просыхает. Наверняка колесом в яму залез и теперь выбраться не может.

– Ну и что нам теперь, бежать, плечом подталкивать? – проворчал стоматолог Лещук.

– Вряд ли от нас помощь будет большая. Сам как-нибудь выберется, – Филимонов неспешно прикурил сигарету и выпустил струю дыма. – Эх, Никодимыч, не хочет тебя наш двор на погост отпускать. Вот так бы и лежал ты у своей любимой скамейки и смотрел на всех снизу, а на самом деле сверху…

– Не городи глупости! – возмутился общественник Морозов. – Покойники должны лежать на кладбище и ни на кого не смотреть. Так испокон веков заведено. А то ишь чего надумал!

Наконец, во двор въехала старенькая полуторка, на которой рыночные торговцы привозили в город картошку, вскладчину закупаемую на селе, и шофёр, молодой парень в сиреневой майке и бейсболке с Микки Маусом, выскочил из кабины. Тут же появился Толик и стал помогать опускать борта кузова.

– А где автобус? – спросил он у шофёра.

– Не смог проехать по вашим ухабам, – развёл руками шофёр. – Он там, в двух кварталах отсюда остановился. Пускай люди до него прогуляются.

Филимонов, Никоша и Полищук спустились вниз помогать грузить гроб, но никто больше на улицу не вышел. Все по-прежнему наблюдали за происходящим с балконов.

– Ну, едем? – спросил шофёр у Толика. – Где люди?

Тот оглянулся по сторонам и, вдруг подняв голову кверху, громко спросил:

– Кто с нами на кладбище?

Никто не ответил, поэтому он молча забрался в кабину к шофёру, а Филимонов, Никоша и Полищук полезли в кузов, где устроились на скользкой деревянной лавке у кабины. Двигатель затарахтел, из выхлопной трубы повалил едкий чёрный дым, и машина тронулась.

– Смотри-ка ты, – заметил кто-то с балкона, – у Никодимыча глаза были всё время полуоткрыты, а теперь наконец-то закрылись. Всё, уходит он от нас…

Все стали напоследок жадно вглядываться в лицо покойника, но машина уже выезжала со двора, и разглядеть ничего не удалось.

Потихоньку балконы опустели, лишь пенсионер-общественник Морозов вышел из своего подъезда и, крадучись, подошёл к лавке, рядом с которой всего пять минут назад стоял гроб с Никодимычем. Сперва он хотел присесть на неё, потом передумал и, огорчённо покачав головой, примостился на соседней лавке. Некоторое время он над чем-то напряжённо раздумывал и вдруг посмотрел, слепо прищурившись, вверх на балконы. Совсем как покойник Никодимыч из гроба.