9

Зашел в новости, увидел, что Нобелевскую премию будут вручать по новым номинациям – за количество выпитого пива, за секс, за депрессию и за число убитых людей. Включил фильм на смартфоне Три метра над уровнем неба, погрузился в него, сгонял в ночь на чоппере, подхватил девчонку и сифилис от нее, поцеловался с ней, затанцевал на двух колесах под прохладную музыку и разнес черного ублюдка, представившегося Гиви, Кареном и Хасиком. Высунул мысль из себя в блокнот: творчество – когда нет одного или двух зубов. А не только Кофе и сигареты, хотя и они, причем во многом и целом. Но и чай иногда, если куришь LD. Выпускаешь дымок, выстраиваешь мысли, смешиваешь их, тасуешь имена из прошлого, читаешь Экзюпери, летишь над ночным Лиссабоном, проникаешь в Испанию, листаешь записную книжку, находишь отметки, записи, черновики стихов, живешь не себя, а другого, скажем, Онетти или Караваджо – назад и растворяешь свой мозг в черном кофе, выпивая его. Проникаешь в ночь, в ее средоточие, центр, в искусственные фиалки, розы, георгины, левкои и астры, наполняющие чашечку с ароматным напитком, в котором может проехать КамАЗ, уничтожая цветы, наматывая их на колеса и выпивая их сок. Михаил дождался нужного часа, вызвал такси, сел в него и поехал к вокзалу, убегающему от него. Водила молчал, курил, пил чай, ставил его между ног, крутил радио, искал песни, новости, Америку, Колумба, литературные тексты, читки пьес, новой драматургии из Омска или Тюмени, иногда вздыхал, порой смотрел по бокам, резко затормозил, чуть не врезался в бабушку, поехал под ее проклятия дальше, довез, домчал, получил деньги и уехал во внутренности книги Игрок. Приехал рановато немного, поизучал табло, посидел в кресле, покурил в огороженном месте, очерченном мелом, чтобы большие змеи не заползали за него и не уничтожали своих детенышей – сигареты, вылупившиеся из пачки – яйца. Скоро пришел состав, Михаил последовал к нему, загрузил рюкзак на третью полку, надел сланцы и шорты и вышел покурить опять – проститься с городом, который может запросто исчезнуть – перейти из романа в мир. Поезд тронулся, когда он окончательно сел в него, начал читать строки рельс, пить их лимонный и гранатовый сок, проступающий сквозь железо, вышедшее из людей. Поболтал с девушкой и парнем, едущим с ним в купе, развернул перед ними карту головы, тонкое полотно, а не квадрат старого телевизора, посчитал себя гением и рассчитал его изнутри, потому что гениальность – пожар, а обычный человек и талант – зажигалка, костер, плита. Парень ушел курить, и Михаил и девушка сошлись, начали целовать и ласкать друг друга, находить себя и терять, опрокидывать на сидения, раздевать, одевать, рождать, воспитывать, работать, старить, хоронить и постигать в себе кости, стучащие внизу вместо колес. И парень вернулся, обрадовался, выдохнул аромат пятидесяти метров вреда и смерти вокруг, достал три бутылки пива, открыл его и раздал бутылки – карты: двойку, тройку, туза. А поезд шел, вставал иногда, размышлял, рассуждал пространство и натыканные внутри него вещи, предметы, дома. Сама онтология звала их вперед, и гносеология способствовала этому, не предлагая разболтанных железных дорог. Проезжали города и деревни, глядя в окно и допив давно пиво, частично ушедшее на ПМЖ в человеке и цельным куском алкоголя вышедшее наружу. Ничего страшного Михаил в этом не видел, только курил между вагонами иногда и знал, что дым есть пальто. На станции одной Михаил взял копченую куриную ногу, мороженое и пачку сигарет Союз. Покурил у вагона, напичкал себя средневековым временем и античным пространством, нашел их внутри и снаружи, сплел их умом, сделал свое внутреннее связанным с окружением его, сшил единое тело и сел на место. Через пять минут тронулся, загремел литыми колесами, поехал на фестиваль. Грыз куриную ногу, чувствовал место, его движение от сошедших парня с девчонкой, сходил за кипятком, выпил чай. Задышал исходным теплом, когда солнце было лампочкой в квартире первого писателя земли, пока тепло, свет и жар не вырвались, не стали тем, что сейчас. И писатель этот умер, так как солнце – личное дело каждого, заведенное следователями Нью-Йорка, Мехико, Токио и Москвы. Отдал стакан проводнице, не имея своего или его забыв. Погрыз семечки, вынутые из рюкзака, почитал газету, оставленную парнем, нашел статью о Гари, его мистификациях и соленом вкусе губ, выданном его любовницей в интервью. Прилег и начал лежать, смотреть в угол, после закрыл глаза, отдался течению поезда, реке, пробегающей в глазах всех людей, плывущих или загорающих возле нее. Встретил ночь, разлепил глаза, поужинал остатками ножки, съел бутерброд с сыром, выпил лимонад и встретил нового пассажира – тучного мужчину из трактата Феноменология духа, вышедшего из него или сформированного им. Вместе они доехали до Екб, беседуя порой и иногда вопя друг на друга глазами, как будто в другом таятся болезни и смерть. Простились, Михаил доехал на троллейбусе до гостиницы Бродский, загрузился в нее, возрадовался в рамках Гаудеамуса, побыл студентом пять минут, принял душ и связался с организаторами фестиваля, понял, что ему выступать на следующий день, поблагодарил за всё и спустился в ресторан, заказал утку и аперитив, поужинал под хорошую музыку и пошел на прогулку. Встретил Капитанскую дочку, сходил с нею к пруду, покормил диких уток, сплел косы девчонке и повел ее за руку в кафе Пушкин. Утолил ее голод пиццей и чашкой турецкого кофе, танцующего паром канкан или румбу. Помолчал с девочкой, пока она ела, сам выпил чай, оседлал коня размышления, побыл собой, Петраркой, Лаурой, смертью обоих, Хайдеггером и По, чтобы лучше понимать обстоятельства, приведшие их сюда, в поликлинику, больницу, хоспис и могилу их чувств. В зале играла немузыка и ели и пили нелюди, их души танцевали, а тела умножались едой. Михаил оплатил заказ и ушел, оставив девчонку. Погрузился в хорошее время, темноокое, темнобровое, цветущее и свое. Распался на секунды, минуты и часы, прошелся в трех видах и окружил ими красивую девушку. Секунды подарили ей цветы, минуты поцеловали ее в щеку, часы спросили у нее телефон. Так они вчетвером последовали до качелей и покатались на них. Рассмеялись, рассыпались и собрались, после чего восстановился и сам Михаил, показал всеми стрелками одно время, слился с собой и ушел, обещав позвонить, встретиться, поесть, попить, поцеловаться, заняться сексом, пожениться, родить и воспитать ребенка, состариться и умереть, раз последний пункт – основа основ, то, что сводит людей друг с другом и делает их одним: Клейстом и Фогель в одной могиле, понятой как душа. Михаил шел и вдыхал вселенную, прочтя на одной стене Временная смерть сеньора Тобаскеса, миновал ее, сделав фото, и погрузился в улочки и переулки, просто бродил, как вино, гулял, постигал и шептал: вселенная – черновик, она пишется, а потом будет издана или отвергнута, и в последнем случае всё так и останется, космос постигнет стол. И надо понимать, с рождением искусства появилась и смерть, потому что до книг, фото и фильмов человечество жило единым полотном, а творчество разрезало его, сделало дискретным, разделило на части: корова стала говядиной, и одни выступили требухой и копытами, а другие получили высокую цену в качестве отборного мяса. Поэтому Пруст и Джойс великие: один явил жизнь снова сплошным потоком, другой сделал день бесконечным опять. Их не обязательно читать, их главное понимать. Хорошо было Михаилу, он курил, рождался, умирал и обследовал Екатеринбург, как врач, чтобы вылечить его, так он нашел больное место – театр, где проходил фестиваль и где ему завтра выступать. Вокруг колыхала платьями темнота, которая – кринолин, а не короткая юбка дня. И так получается, что ночь прошлый век, устаревшее, старое и ненужное – старческое вовне. Покурил у входа, наполнил воздух содержимым своей души, чтобы люди чувствовали ее, понимали и постигали. Ушел, купил небольшой арбуз на базаре и отнес его в номер. Включил телевизор, футбол, и начал есть полосатое чудо, глядя в экран. Рубились Бавария и Милан. Михаил отметил ослабленность игры обеих команд, поболел за ничью и выкинул корки в урну. Слил напряжение, побрился и завалился в кровать.