Реконструкция Лермонтова

Памяти Гойтисоло

1

Михаил покурил в туалете, выключил вентилятор, вышел из дома в четырнадцать пятнадцать, окружил себя газовой горелкой солнца, вдохнул аромат Пензы, пирогов, пекущихся возле, по-сталински закурил и пошел навстречу автомобилям, металлу, плоти, глазам, человечеству из Испании родом и приобретению денег из банкомата. Там он стоял, терялся, пропускал девочек вперед и старушек, слепленных из щей и воды с мясом говядины за триста тринадцать рублей, долго ворочал память, будто это глыба, читал надписи на стенах, участвовал в них, пил воздух глазами и наконец снял пятисотрублевки, сунул их в задний карман джинсов, засуетился, привел в порядок мозг – борону, едущую по листам полей, одичало осмотрелся вокруг, представился Михаилом одинокому мужчине, просто так, ни за что, и впал в бессознательное Фрейда, мчащегося на катафалке по всем городам и весям. Взял в Магните сироп, варенье, повидло, погрузил их в пакет, почесал место поединка Наполеона и Кутузова – лицо, сделал движение рукой навстречу исходящему солнцу, выпил из автомата газированной воды, навел мосты на Петербург души, источающей тело, в том числе и людей, присел на лавочку, закурил табак, смял листок из блокнота с написанным новым стихом, бросил его в урну, зацепился взглядом за девушку, раздел ее им, сделал ей ребенка по имени Сталелитейный завод, сфокусировал мысль на вагине, поющей трусы и колготки, и прыгнул обратно в мозг. Внутри него дошел до себя, минуя высотки, опрокинул стакан в квартире, разбил его, убрал осколки, сметя их и выкинув в урну, сказал до свидания самому себе, перешел Рубикон в виде мела от тараканов, рассчитал самого себя, произвел выстрел из большого пальца на левой ноге, продырявил носок, убил его и похоронил в куче белья. Раструбил о своей печали всему человечеству, использовав для этого Ворд и микрофон, раскричался всей сутью и всей белизной наполняющего его вещества, за распространение которого сажают в тюрьму или в творчество, заполнил себя стихами и музыкой из интернета, вступил в переписку с парнем, девушкой, парнем, мужчиной, никем, с пенисом, ногами, пальцами и лодыжками, слепленными воедино, истосковался по другим планетам, вышел из сознания своего и снова очутился на лавке. Посидел пятнадцать минут, переместился в табачный ларек, купил Бонд, затянулся им, вдохнул аромат мертвых армян, их уничтоженных тел, расчистил душу от снежных завалов, чтобы прихожане могли войти, удалил заусенец и пошел на мир Третьей мировой войной. Битва эта растянулась на час, закончилась поражением обеих сторон, их выпиской из психиатрической больницы, где лежат всегда двое – человек и планета, скрученные в одно, и потому он сжал ладонями виски, чтобы те не сходились, как стены, и решил, что голова – комната, где нет двери, но есть окно – рот, который впускает свет и заставляет его работать на мозг. Так и было всегда, так неандерталец – космическое путешествие людей на Сатурн, на Юпитер и в голову, которая – парашют, раскрывающийся космосом и сажающий человека на землю. Он глотнул лимонад, который купил в ларьке возле лавочки, откусил от самсы, взятой там же, вобрал в себя кусок от коровы, убежавшей от него громко мыча от боли, и начал рифмовать слова, открыв для того блокнот. Стихи рождались удачно, выходил из него вперед ногами и застревали в уме головой, созданной из Пушкина, Лермонтова, которым он был, и Куприна, едящего и пьющего за сто человек. Строки шли друг за другом, находя сцепление и газуя, чтоб изъездить весь мир, побывать на морях – на пароме, в еще большей воде, в массе и силе людского и созданного, потому что высотное здание – это океан. Михаил выдернул пару волосков из ноздри, удивился их седине или не удивился совсем, сделал глоток лимонада и встретил Новый год, Рождество и Пасху в их едином лице, поросшем бородой и читающем рэп, льющийся, как Ниагарский водопад, из телевизора, радио и человеческих душ, одетых в сланцы, шорты и бытие. Ему поклонилась старушка или ей прихватило спину, потому он встал и посадил саму старость рядом, пожелал ей удачного разложения, смерти, цветов, любовников, денег, машин и вершин, которые есть Поминки по Финнегану, противоположные Улиссу и как-то набившему ему морду стаканами с водкой и тарелками с кутьей. Старуха сидела и стонала, плакала и вспоминала молодость, состоящую из Сталина, его рук, паха, печени, почек и ног, бегущих вдалеке от хозяина и выигрывающих спринт. Иначе ее бы ждали Берия, Ежов и Ягода – инобытие духа Сталина, его Киликийское царство, разбросанное везде в виде камней, стекла, бетона, людей и записки девочки своей матери с просьбой купить ей букву ё из кириллицы, чтобы все платили ей деньги за использование ее. Михаил поднялся и пошел медленным шагом, который есть трактор, сеющий на асфальте, дабы получить потом урожай. А быстро идти – не сажать, не быть плодовитым, только сгонять жир с лицом Шопенгауэра, работающим дворником, слесарем и никем. Шаги привели его на площадку, где его окружили дети и предложили сыграть с ними в футбол, состоящий из одиннадцати мячей и одиннадцатого автобуса, везущего эти мячи на сиденьях в качестве богатых и обеспеченных пассажиров, которые сходя заплатят не за проезд, а за машину, привезшую их. Мышление заработало в нем в качестве экскаватора, начало рыть землю – его самого, чтобы вместо Михаила был котлован, из которого вырастет здание Платонов и вместит в себя целый мир. И он, этот мир, будет больше себя самого, вернее и надежнее жены, зацепившейся за трамвай своим платьем и лишившейся его за секунду, чтобы быть голой во имя животных и насекомых, одетых в себя как в ум. А Михаил мыслил свое сердце, разгонял его, задерживал, проверял документы, задавал вопросы, делал снимки, снимал отпечатки пальцев, так как человек – это одежда, которую надел комок змей в левой части груди. И если человек идет в капюшоне, то вы, догнав его, можете увидеть не лицо его, обернувшись, а три-четыре головы кобры или ужа. Так думал Михаил и стоял на воротах, куда его поставили ребята, отбивал мячи или пропускал их – ему было все равно, не хотелось особо играть, но он делал свое дело, растворенное в десятке пацанов, кричащих, что Ницше – гроб. Мяч прилетел ему в ухо, оно отправило информацию о боли в запечатанном конверте в мозг, тот быстро написал ответ и послал его туда, откуда пришел сигнал, мальчики засмеялись, глядя на красное пятно на поверхности его головы, сочиняющей каждую секунду сей мир. Это футбол тысяча девятьсот семнадцатого года, думал Михаил, эти пацаны – революционеры, а я Ленин, но памятники по всем городам России, не человек, не сухофрукт, лежащий в Мавзолее и ждущий компот, сваренный из своего сладостного и велеречивого тела, идущего на весь мир дождем. Снежки имени Ленина, это же круто, ничего не прибавить и не убрать, но лишь кидаться снежками – кулаками или сердцем Владимира Ильича. Михаил устал, сделал перерыв, отошел, закурил, выпустил дым из мыслей своих, подтолкнул его в небо, разрисовал его с помощью дыхания в цвете, хоть и седом, сжал губы после курения и решил, что сигареты – слова, уходящие в легкие и мозг, вписываемые в легкие, как в открытую тетрадь. А смерть – это когда тетрадь закончилась и закрылась. Легкие захлопнулись от нее. Бессмертие – перепечатывание на компьютер или телефон и издание этих стихов или пьес, прозы, в конце концов. Он бросил бычок, и тот убежал или уехал, так как у быка в рогах вино, которое он пьет, всасывает в себя всю свою жизнь. Ведь проза отличается от поэзии только частотой курения, не более того и не менее, как говаривал Бродский, дружа со своими студентками и читая им лекции о Евтушенко и Вознесенском, которых он представлял как одного человека, как дерево, расколотое наверху, как дуб, на который мочился Пушкин в Царском селе, перевернутом в облака. И так до бесконечности, до капель мочи на трусах юного гения, застрелившего себя из пистолета по имени Дантес, не дрогнувшего рукой с кольцом на нулевом пальце, смытом сплошным дождем.