4

Утром Михаил очнулся на лавке, он крепко спал, женщина исчезла, только бутылка с джинном говорила о том, что было вчера. Очки, деньги и молодость находились при нем, ничего не пропало из этих трех, ничто собутыльница не унесла, только оставила аромат духов на его одежде, скрывающей автомобиль КамАЗ в уменьшенном виде и в образе человека, временного и не. Он протер глаза, обнаружил банку пива, купленную в ночи, когда водка кончилась и джинн занял бутылку, закупорив ее изнутри своей бородой, сделал большой глоток и закурил сигарету Ночь. Познал теоретически бритье Толстого огнем, поприветствовал Астуриаса, проехавшего на велосипеде навстречу мировому признанию и славе в виде денег и девочек, и зашагал домой, решил идти путь пешком. Самозабвенно двигался, чувствуя небольшую боль в левой ноге, сломанной много лет назад и давшей силу искусству, исходящему из него в виде текстов Сосед и Кинжал. По дороге курил и пил пиво, в результате чего усеял свой маршрут бычками, чтобы безошибочно вернуться назад, собирая бычки в банку, оставшуюся от пива, своего рода переплет для стихов с именами Балтика, Туборг и Бад. Ничего не хотел, ни о чем не мечтал, купил только буханку черного хлеба, колбасы по акции и сосисок, чтоб их жарить или варить. Лучше первое, думал он, так огня или перца больше, потому надо жить, надо чувствовать, дышать не только кокосом, но и воздухом южных гор, откуда пришел первый человек и построил из самого себя дом, в котором мы все живем. Михаил зашел к себе, встретил себя, сидящего за столом, вошел в самого себя, стал собой, как двое штанов на одних ногах, открыл окно, чтобы проветрить прокуренную комнату, позавтракал и сел писать стих. Написал десять строк о Наполеоне, вскрыл его сущность и суть, обезображенную красотой, славой и властью, отправил на остров Святой Елены его – по просьбе поэтического мышления и сознания, вскрыл себе метафизически живот, выпустил из него сотни летучих мышей, затянул рану ниткой, дождался зарастания отверстия, которое произошло через десять минут, и срезал швы. Дописал стихотворение, в конце которого весь мир приехал в Париж на венчание Наполеона и Святой Елены, и прилег на диван, плывущий в роман Маисовые люди, вглубь его, внутрь. Включил экран и начал смотреть матч Атлетик-Спартак, где парни с футбольными мячами вместо голов бегали и пинали последнюю мысль Толстого, перед смертью, как сказал комментатор, говорящий домами, машинами и людьми вместо слов. Футбол продолжался долго, скользил по краям телевизора и вторгался в центр его, точкой – мячом, летающим из головы в голову, прочерчивая линию самолета в небе – глотке хорошего пива, разбавленного звездой. Перевернулся на живот, скосил глаза и продолжил просмотр, похожий на мексиканских писателей двадцатого века на общем фото, сделанном в январе. Выигрывал Атлетик, футболисты закончили на этом игру, разделись полностью и сели за выдвинутые столы, начав отдыхать на поле и выпивать, трогая друг друга в заветных местах и склоняя слова объятия, дружба и секс. Он переключил канал, послушал музыку, состоящую из телесности Марадоны и Гарринчи, плюс их друзей, вывешенных сушиться в социальных сетях, потому что фото – кожа, снятая с человека живьем. Так почувствовал он и застрял на музыке, забуксовал в ней, разбрызгивая во все стороны ноты – отборную грязь из-под колес. Вышел на улицу и поехал на свидание с первой попавшейся девушкой, купив роз. Доехал до Политеха, во дворе подошел к двум девушкам, курящим Афган, встал рядом, представился и начал травить анекдоты, разрезанные на слова, поскольку анекдот – корова с топором в голове. Девчонки развеселились и предложили сходить в кафе, попить кафе и потанцевать, устроить разборки в Бронксе, но маленький вариант, выпущенный инди-издательством Плагиат. Поехали на такси, в нем Михаил подарил цветы девушкам, пожал даже руки им, пока они мчались и добрались до кафе Вертикаль. В нем сели за столик, заказали хлеб, соль и квас, перекусили и выпили, ринулись танцевать, выбрасывая из себя при помощи движений семена туберкулеза, астмы, рака и прочих болезней, убегающих по углам и воющих оттуда на людей, норовя укусить. Прошли полчаса, они вспотели, зажглись, раздымились, устроили набег на свой столик, взяли графин с вином, наполнили им стаканы и выбросили напиток в себя. Поговорили о прозе Маркеса, прожили Сто лет одиночества втроем, устроили небольшой Макондо за столиком, заваленным трупами первых любовей мальчиков и девочек из детского сада и школы, где ломают психику детей, заряжают ее и стреляют дробью их лет в светлое будущее, благодарное Сталину за него. Вынесли мозг себе и окружающим, когда начали говорить тосты, полные России, Израиля, США и земли. Ничего не могли с собою поделать, пили вино, также парагвайский чай, столетие с анашой, рассказы Чорана, разделенные им на афоризмы, хоть это и новеллы, а все вместе – роман. Михаил через час долго курил в туалете, пока одна девчонка делала ему минет, долго мыл руки и лицо, мылил их, стирал желтое пятно от сигарет на пальце, которое фильм Место встречи изменить нельзя, потому что запретно, раз след папирос зовет к себе разных людей собраться на данной площадке и скинуть власть, управляющую страной. В зал прибывал в туалет ломились, потому Михаил и девчонка вышли по одному, улыбнулись букету роз на столе, то есть вину, глотнули его и задеревенели на мгновение, увидев друг в друге плоть, так как до этого всё было в душах, ими измерялась вечеринка и встреча и танцы в уме и вне. Души будут скоро продавать на рынках, как мясо, подумал Михаил и съел кусок пиццы, купленный ими. Съели поздней хамон, допили вино, устремились на улицу, поймали такси, умчались на нем на Юпитер и Марс – в дом к нему, к Михаилу, поэту, разделись и начали кувыркаться на кровати, трактуемой как телевизор и комп, по которым одновременно идет одинаковый фильм Пазолини. Поздней пили чай, сидели на кухне, кололи взглядами друг другу орехи – головы и умы – и ели их содержимое, смеясь, как овца и волк. Девчонки уехали, обещав заходить, а поэт пошел в душ, где мыл свое тело – Евангелие от Матфея, намазывая его гелем для душа и смотря себя – фильм. В таком состоянии он вышел через час на улицу и прокатился на велике, как на венике ведьма, проехался по разным местам, дорогам и аллеям, чуть не сбил пса, но вовремя увернулся от двухсотстраничного тела собаки, читаемой блохами и щенками, судя по ее соскам. Вернулся через какое-то время к себе, протер влажной тряпкой колеса и сел постепенно за стол, набросал суть рассказа, выпил чай и завалился спать на диван. Проспал шесть часов и проснулся в себя, внутри увидел закопчённые стены, отсутствие окна и двери, монадность, Лейбница за столом, допрос, избиение, пытку, капание холодной воды на затылок, бумаги, сапоги, холод, очки. Всё это было в нем, пока он не вырубился от истязаний и очнулся уже вовне. Помочился в туалете, почистил зубы, побрился, сунул голову под кран и написал один стих, извлек его из себя за уши и за шкирку, словно кота, который и есть поэзия, а не проза, как пес. Расчесался, освободил лысину от наехавших на нее волос, попрыскался одеколоном и сварил себе кофе, данный как смертная казнь. Пошел на рынок и смотрел на арбузы, взрывающиеся от перезрелости или протухающие за миг, воспетый фильмом Семнадцать мгновений весны, но не осени или зимы, поскольку это тысячелетия, как и лето. Гладил дыню, пока продавец не сделал ему замечание. Тогда он купил ее, попросил нарезать, отнес во двор и там съел, подобно съемкам фильма Судьба человека, где телевизор – однополосное движение, а телефон и компьютер – двух.

5

После насыщения убрал корки в пакет, выкинул его в урну, остыл к еде, отлил в подворотне, присовокупил к своему внутреннему миру книги Прощай, оружие и Ночь нежна, будто оделся в них, напялил на себя, внутреннего, внешнего иногда и срединного, плачущего дождем в своем инобытии, выходе из себя, двинулся в книжный магазин, выбрал себе Кафку, рассказы, выбегающие из книги и возвращающиеся в нее с цитатами из других книг, с познанием их – с добычей, с уловом и пленными. Михаил прошелся по рядам, задержался у философии, полистал Канта в мягкой обложке, впитал пальцами и глазами его, стал умней, деликатней, выше, положил книгу назад, распался на Михаила и Лермонтова, в таком виде вышел из магазина, соединился на улице, рассмеялся, впал в полудрему духа, торчащего из него, как дымовая труба, зашел в поликлинику, купил бахилы, прошел флюорографию, поболтал на пункте регистрации с женщиной, обещал посвятить ей стихи, легкие и воздушные – пневматические стихи, выпил ситро на выходе, съел мороженое, успокоился, расстался со своими мыслями о боге, но оставил идею импортозамещения его. Покурил на углу сигарету Екатерина Вторая, у него стрельнул ее, когда он выкидывал бычок, Петр Первый, или мужчина, похожий на него, усмехнулся ядовито и криво и встал рядом, прикуривая на ветру, ужасном, большом и сильном, собирающем братву из сизых туч для разборок и ведения разговора по понятиям в виде дождя. Он кинул Дирол себе в рот, разжевал его, размял, как борца перед поединком, сделал массаж жвачке зубами, двинулся на автобус, сел в его внутренности, заскользил по дорогам, оглядывая витрины и вывески: булочная Милосердие, магазин Многоточие, банк Егише Чаренц, театр Враг народа номер один, кафе Израиль в полете и так далее, до площади, где шли соревнования силовиков и стояла толпа, где и сошел Михаил, пойдя вглубь людей и встав посреди. Огромные мужчины, вобравшие в себя трактора и комбайны, переворачивали колеса и тягали железо, говорящее с ними на белорусском языке, очень тихо, неслышно, но понятно им всем. Они предлагали перемены, смещение всех должностных центров и чтобы столица Беларуси была на краю, на границе, меж сном и явью, относясь и к тому и к другому, контролируя их, раз реальность – книга, а сон – прочтение ее. Через десять минут вышел гигант, представился Аксеновым и начал поднимать над головой штангу В поисках грустного бэби, тягал ее, уронил, расплакался, разрыдался и ушел, тоскуя о США как булочке с изюмом и маком, съеденной им вчера. Михаил только пожал плечами, заревел, когда вышел просто человек в шляпе, помахал ею вместе с головой, отходящей от тела – в виде первого чуда двадцать первого века, и стал показывать фокусы в качестве антракта, писал дымом от сигарет стихи, как Акопян, поднимался по воздуху, зависал в нем, ставил ногу на него, кричащего от боли и ставшего кубическим и спрессованным пространством, ходил на руках, будто голубь, и скакал на одной руке, как воробей, потому что онанизм это второе, а не первое, едящее больше себя и сливающееся с тучами, чтобы идти своими яйцами и птенцами, питая их сутью планету Земля. Раскланялся фокусник и исчез в воздухе, растворился в его руках и ногах, под головой по имени Солнце, разливающееся глазами в виде лучей, вышли атлеты и начали выжимать руками банки со сгущенным молоком, брызгать им, создавать праздник тепла и огня, речи молока и сахара, совокупляющихся друг с другом и насыщающим воздух собой. Так дошло дело до победителя, который вышел и начал зубами тянуть КамАЗ, фырчащий и сдающий назад. Борьба продолжалась до тех пор, пока колеса, крутящиеся в обратную сторону, не заскользили по асфальту, оставив на нем свой след, будто машина к этому и стремилась: нанести свой след на историю, остаться в ней на века – до следующего года, когда будут менять покрытие на земле и ездить по ней катком. Михаил выплюнул жвачку в руку, осторожно уронил далее вниз и двинулся прочь, на улицу Достоевского – в Амстердам, в переулок Толстого – в Ереван и в том же духе, до гор, разрывов, ущелий, вышедших из голов людей и собранных в одном месте в уменьшенных размерах, но крутых и лихих. Михаил дошел до двора, заглянул в него и увидел, как в выделенном кубическом квадрате воздуха разворачивалось действо: Галич играл на гитаре, убивающей его током каждую секунду своим телом и песнею Я вернусь. Он посмотрел и послушал, похлопал даже певцу, рассказал ему и свой стих, который зацепил барда, и дал ему мелочи в кепку, лежащую на земле. А вокруг было раскинуто сердцебиение, пульсация его, дающая городу красную жидкость, поскольку в каждом населенном месте есть свое сердце, умножающее его на свою кровь, текущую незримо по улицам и домам. Он простился с Галичем, ушедшим обратно в воздух, и начал перемещение. Было хорошо и воинственно, машины мчались с копьями, торчащими во все стороны и находящимися в руках у людей, вызванных из бутылок с пивом и вином. Пробежал мальчик с криком Киндзмараули, босиком, полчищем саранчи на полях, в урожае пшеницы и ржи, танцующим над землей, курящей свою ось словно сигарету LM. И ведь не случайно всё это: Бродский не дожил до смартфона, ставшего им, камера Бродский, видео Бродский, фотографии Бродский и часов Иосиф Александрович, показывающих время смерти поэта – писателя вообще. Углубился в течение людей, огибая мели, обозначенные на плечах, обходя маяки и рифы, просящие милостыню, и сигналя другим кораблям, встречным, как сон, который врезается в голову и покрывает ее обломками и осколками железа и стекла в соотношении два к одному. Заметил продавщицу чужого, она стояла и торговала им. Чуждое земле и небесам было на ящике, на подобном прилавке, похожем на плач Ярославны и смерть Валери. Лежали товары с Урана и Марса, названия их он не знал, и они поражали дороговизной и измятым сложносочиненным видом и запахом, окружающим их. Михаил прошел мимо и поднялся на мост через рельсы, лежащие на земле и не образующие вертикаль, но пока. Затянулся наверху дымом прожитых лет, наполнил метафизический стакан точно такой же водкой и выпил мимо себя, рядом, около, возле, прошелся по мосту, пошаркал ногой, к которой прилипла грязь от попадания в лужу, раскланялся перед Маисовыми людьми, шагающими вперед, неся на руках свои головы, светящиеся тьмой. Включил подробность в своей голове, то есть раздробил молотом целые горы и начал строить из кусков породы свой дом. Провел за этим занятием множество внутренних часов, отяготился работой и решил малость передохнуть. Уронил одну сигарету вниз, другую закурил, третью отдал человеку, идущему вне себя. Забыл свое имя, без него в анонимном обличии взял кусок пирога на земле и съел его всей своей сутью, не только зубами и ртом. Впитал в себя тесто грибы, после чего овитаминился под солнцем и устроил закат в своем сердце, пожарив на нем шашлык, состоящий из самых питательных слов, так как куски мяса – это буквы из всеми забытого языка. Купил газету, начал читать заглавия статей, среди которых были Хемингуэй занимается сексом до сих пор, Сталин курит ручки и карандаши, Чайковский пьет только кофе и Репин нарисовал абсолютно всё на этой земле. Свернул издание в трубку, сунул ее под мышку и вышел из себя на пару минут, сфотографировал стоящее неподвижно тело – себя, пустого и честного в своем отсутствии жизни, и вернулся назад, вошел в самого себя из известных отверстий, включающих даже пенис, думающий вокруг. Прочитал статью Виноватый Рембо, развернув газету, которая как будто звала его, искала его глаза, пуговицы, закрывшие лицо и спрятавшие его. Простоял десять минут, мешая товарищам, идущим с работы или на нее, пожал руку одному человеку, который показался знакомым, извинился, направился влево, в тепло и в лето, в котором июнь упирается в осень, пока июль и август не подошли, а осень – внутреннее состояние людей, которые – прописные буквы, а строчные – это дети, и всё в них, только они, учитывая отсутствие заглавного во многих текстах сейчас. Дошел до собачьей будки, из которой выбежал кот и забрался на дерево, дающее на ветках себя, такие же деревья, но маленькие, как бы подражая людям, кошкам и псам, чтобы они взяли у дерева его суть: порождение того, что полностью не похоже на него и съедобно притом, так как, например, человек должен быть съедобен, но образно говоря: студент съел взглядом профессора и постиг сотни книг. Михаил взял стакан кофе в автомате и с ним встал у входа, дыша остротой вершин. Рядом проистекало живое: матери несли сумки, сумки содержали в себе продукты, те получали удовольствие от мысли, что их съедят. Натурально себя чувствовал, был натурализмом из-под пера Золя, существовавшего ныне в обличии звездных мужчин, ходящих в треснувших башмаках – Европе, а не России – единой и цельнолитой. Если точнее, то в Гренландии или Канаде, раз требуется сказать: глобус есть голова, на которой – страны и океаны, Кавказ в виде носа, волосы как вода или так: очень странное лицо, пугающее скорее, чем зовущее к поцелую и выкуриванию сигарет выпитой рюмке портвейна вслед. Но и надо понять Михаила, уже шагающего по дороге Магас, расходящейся в разные стороны, чтобы косили глаза и делали путь внутрь себя. Он ничего пока не хотел, просто жил себя, втягивал в голову свое тело и листал его, проходил уроки, задачи, задания, решал их, складывал стопками тетради и учебники в углу стола, не давая им напасть друг на друга и лишить жизни врага. Ну и ночи сильнее всего, жарче, громче и чище, звучнее, чем последний выход Ницше в Турине, после которого Турин писал письма Риму и Генуе, а Ницше вскрыл свою черепную коробку и ел ложкой свой мозг. Съел свои книги тем самым, а после их извлекли из его желудка и напечатали вперемешку с его соком, бифштексом, кофе, булочкой с кунжутом и вином. В этом сила и трагедия немецкого мыслителя, германского Данте. Он дошел до ничего, присел в нем на лавку и скомкал пустой пластиковый стакан – гроб для кофе или чая, убегающих из него, мечтающих быть выпитыми и спастись, став частью мыслительного процесса людей. Курились облака наверху, впитавшие в себя работу заводов и муравьев, думающие обо всем, создающие фото и портреты умерших и противоположных им лиц, которые можно назвать кавказскими, так как каждый облик таков. Он смотрел ввысь, размышляя о дожде, возможном и напуганном солнцем, о молнии, которая – игла, шьющая нитями слепленных капель внутренний мир человека, его познание жизни, прочитанные книги, выпитые вина, увиденные фильмы и их столицу – По. Посидел, пережил землетрясение, сход лавины, войну, голод, нищету, философии в том числе, эпидемии, смерть и болезни со старостью и страстью, идущие после нее, только начинающиеся и входящие во вкус после гибели, самоубийства, убийства и т.д. – всего того, что именуется кончиной и завершением жизни, которое – выход в дверь из квартиры – себя. Снова раскрыл газету, пропитавшуюся немного его потом, поразгадывал кроссворд, не нашел кучи слов и почитал анекдоты, похожие на сыр, колбасу, но не хлеб. Закрыл печатное издание, попробовал им убить пару мух, сидящих на лавке, но как всегда промахнулся, точнее попал по пустому месту, откуда насекомые улетели – создавать черный мед – мысли Лотреамона, произведшие их. Вытянулся навстречу горам, путешествующим вместе с ним, оседлал города Тверь, Тбилиси и Рим, прокатился на них, ставших санками, с горки, ушибся немного, перевернувшись, и разбросал миллионы – снег. Очистил санки, увеличил их опять до городов, выдернув седой волос из бороды старика, и заказал по телефону книгу Обрыв. Обломова не стал, потому что тот сама Москва, он раскинулся по ней и стал ею, поэтому можно в ней говорить: пойду в пятку Обломова или схожу в печень его. Оформив доставку, успокоился и стал нарушением правил дорожного движения, попросту им, тем, что в отношениях машин, их свиданиями, встречами, драками, сексом и кровоизлияниями в их мозг, находящийся в багажнике и являющийся тем, что положили в него. Пришло сообщение, он открыл его и прочел об отмене доставки завтра, так как курьеров свободных нет. Выбрал послезавтрашний день, получил утвердительный ответ, заплакал, рассмеялся, рассвирепел, самоизничтожился и сплюнул себе под ноги, желая так оставить свой след, чтобы муравьи и жуки его помнили, пили частицу его, впитывали в себя, становились пищею птиц, попадающих в желудок человеку, а оттуда и в мозг: в книги, фото, кино. Залез на сайт конкурсов, нашел поэтический фестиваль в Таганроге и отправил ему стихи. Проверил почту, нет ли писем, ничего не обнаружил, хотя поэзию свою разослал на премии и в журналы, огорчился немного, но не стал тосковать. Тем более пришел ответ – отчет о доставке письма, уехавшем в Таганрог, пропитанный насквозь Чеховым и его героями, живущими вне его книг, которые целиком есть дома. Пошел до места, где он учился когда-то, там развернул во всю ширь легкие и начал дышать прошедшим, будто пытаясь вернуть его, очеловечить монстров учебы, которыми он и однокурсники были, пропуская занятия и сбегая в кино, нарисованное на одной из сотен и тысяч стен. Сделал вид, что курит, поднося пустое левой рукой ко рту и вдыхая его, обманывая тем самым себя, распятого на высоковольтном столбе, раскинув на проводах свои руки, заряжающие через провода сердцем и дыханием мир. Докурил воображаемую сигарету, отправил несуществующий бычок в материальную урну, станцевал лезгинку вокруг нее или не исполнил ее, что гораздо важней, так как скрытое и упрятанное есть клад. И когда писатель, художник и музыкант спят, грабитель может ножом вскрыть грудь одного из них и унести содержимое, выкрасть сердце его, лечь в больницу, заказав себе новый мотор, и стать, например, Гуно.