6

Вечером следующего дня сидел в клубе Брат, жевал суп чхртма и пил виски, потягивал из пиалы его, глядя на полуобнаженных девчат, танцующих Армению и Азербайджан, двигающих городами Ереван, Гюмри, Ленкорань и Баку. Парни были в основном Грузией, разваливающейся на Южную Осетию и Абхазию. Сходил в туалет, где ему предложили травку, курнул, возрадовался, взмыл своим телом – текстом, пишущимся им до сих пор, порождая тучность и мозг, который, как молоко или каша, может убежать. Вернулся за столик, глотнул кровь великого Хема, даже сделал пару движений с девчонками, поблестел им в лицо золотым зубом, носящим имя Китай, и поплыл по течению музыки, просто стоял и пропускал мелодии через себя, порождал и глотал цельный кайф, состоящий из экстази и ЛСД, текущих через колонки, как захотел ди-джей. Час пролетел за общением с парнем, раскатыванием слов под катком языка, перегоном пустого в порожнее или витаминизацией и насыщением текстов Ремарка, говорящего через них. Когда парень ушел, он опять присосался к виски, взяв и кинув в пиалу лед, привезенный из Арктики и снятый с кончика языка белого медведя, данного как философское понятие и означающего беспристрастность: машину мышления и письма. Решил почитать Пруста, залез в телефон и пьяными глазами побежал по тексту, испугавшись одного: взгляд и глаза могут сбить слова, едущие внутри романа или рассказа – всегда, находясь постоянно в пути. А точка в конце произведения – кочка, после которой разбиваются или взлетают в небо. Но и так хорошо: текст читается, телки танцуют и пьют, парни делают то же самое, а в туалете кокос и секс, сливающиеся в одно. Пруст шел и шел на него, Михаил делал ксерокопию текста умом, вносил в него печатное нечто, удрученное и гомосексуальное – гениальное просто, талантливое во все стороны – наружу и внутрь, потому что гений – это взрыв, длящийся целую жизнь. Михаил глотнул виски и начал читать наоборот Пруста, идти назад, что привело его к нахождению утраченного времени, то есть эрекции духовной составляющей его организма, тела, души, живущих в обе стороны времени – вперед и назад, дабы постигнуть две смерти и, если получится, сделать их одной жизнью, длящейся без конца. И тут же подумалось: время – это машина, она может ехать не только вперед и назад, но и направо тоже или в левую сторону, и можно сказать, что мы живем в эпоху, когда время шагает вкось. Следует добавить еще: человеку только в одном месте тесно – в себе. Внутри себя он ничего толком не видит, не сознает полета, Марса, Сатурна, Юпитера, не может по-настоящему читать или смотреть кино, которые должны или обязаны взрываться в нем зданиями, возносить их, уносить в небеса, на пики гор, на их снег и лед, блистающие в уме. Но книга или фильм – это не книга или фильм, если они не даны в голове всем своим видом и сущностью, не раскрыты и не представлены от начала до конца, разом, в единый миг. Книга – это то, что можно прочесть за секунду, фильм есть полотно, которое можно увидеть за миг. Надоело чтение наоборот, хоть и вело к себе, а не от себя к писателю, ставшему галактикой Кин-дза-дза. Михаил убрал смартфон, уставился на экран, где мулатки добавляли себя в стакан с раскаленной водой и заваривали шоколад или чай. Нравилось ему это, двигался с клипами в ритме, находил себя в них, вкушал их движение, ел их, глотал, потреблял. Все актрисы и танцовщицы представлялись Минаж, ее надутым на мир бедрам, грудям, губам. Весело время шло, улыбаясь парням, девчонкам, мужчинам, даря всем цветы и дисконтные карты в магазины одежды, оргтехники и зарниц, кружась под внутренние мелодии и убивая, обагряя руки в крови, перерезая глотки после улицы Маяковского всем подряд, спокойно выкалывая глаза и протыкая сердца, идя себе дальше, радуясь бытию, где возможно такое: убийства сами по себе, без ответственности, без тюрьмы. Михаил достал блокнот и начал чертить карандашом автопортрет, где щеки назвал площадями или крыльями носа – без разницы, раз искусство подобно смерти, так как оба умирают до человека, еще при жизни его и лежат и разлагаются в нем и вовне. Так происходит всегда, не везде, и Михаил закурил сигарету, наполненную нервами Достоевского, их объятиями и порывами всё объять и понять, возвести Русь и построить новый кремль в Санкт-Петербурге из костей всех умерших людей: править оттуда миром, выписанным из больницы для психически больных только на время, на неделю – на год. Сделал горизонтальную затяжку, вертикально пустил в себя дым и создал тем самым крест, обязанный со временем унести его в небеса. На них будет светить осьминог по имени Солнце, распуская щупальца лучей во все стороны, пока их не обрубит Илья Муромец или Алеша Попович, образуя кровавый закат, тело без органов, которые опять возрастут и согреют планету – и захватят ее. Михаил обессмертил имя свое за пару минут, написав нежный стих – о любви или нет, потушил бычок и отправился прочь, в улицу, в суть ее. На ней он поскользнулся на банановой кожуре, чуть не упал, устоял, перекрестился, так как весил очень много, хоть с виду был невысок и худ, но тяжесть нес изнутри; двинулся по раскаленной ногами дороге, выпил немного воздуха, больше оставив вокруг, смял неприятельские войска Наполеона, сунувшиеся из кустов, убил до тысячи человек, создал ими гору, взобрался на нее, прокричал о своем величии и пошел наугад. Поболтал по пути с прохожим, покурил его сигарету Шекспир, ощутил вкус смерти Гамлета, иносказательно посмотрел вокруг, простился с человеком, пошедшим за ним, но повернувшим через десять метров назад, раскрыл свою душу как парашют и в таком виде продолжил свой путь, стоящий истоптанных туфлей и пыли на них, прилетевшей из среднеазиатских республик и стран. В дороге – Керуака – угодил во временную петлю, перенесся в Америку, в компанию битников и хипстеров, выкурил косячок, станцевал индейский танец, выпил мескалиновое вино, съел пару пейотов, создал над головой облако дыма и газа, вытянул свою складную шею, осмотрелся, увидел Пензу в огнях, вернулся в нее через небольшую черную дыру в пространстве и времени, окунул себя в одиночество и встретил фильм Аккатоне, идущий не по телевизору, а уже по пути, делая встречных людей и бродячих собак своей частью: их снимая в себе. Через пару километров повернул направо и приблизился к своему дому, получил уведомление в телефоне, потому присел на лавку, чтобы спокойно его прочитать. Писали из Екатеринбурга, звали на поэтический фестиваль как участника, обещали оплатить проживание и дорогу, чему он обрадовался – весьма, отправил паспортные данные для покупки билетов и брони гостиницы, номера в ней, данной как телевизор, в который он должен будет попасть и транслироваться, пока не переключат канал. На радостях купил банку пива Рембо и начал быстро его глотать, наполнять желудок сознанием тигров, гепардов и львов, вгонять себя в животный мир, перевернутый и развернутый до божеского, впадающего из центра планеты в храм. Михаил начал подумывать об отъезде, о поиске впечатлений, о новых стихах, о старых поправках, нуждах в еде, льющейся с неба, раз то же может делать вода. Прикончил пиво, наступил на банку, закрепил ее на ноге и прогремел до подъезда, данного как закат. Сбросил одно жестяное копыто, из которого он пил пиво, включил кобру и поднялся на лифте к себе, разулся, стал собой, как Грузия Абхазией и Южной Осетией, вымыл руки, лицо, съел яблоко, поделенное на штаты Америки, выкурил сигарету под искусственным солнцем, птенцом, обещающим стать курицей или петухом и в первом случае грозящемся попасть в суп, погрел воду и заварил крепкий чай. Надел сланцы, выпил на балконе свой Липтон, закашлялся почему-то, подумал, что от сигарет, хотя так не бывает, потому что LD или LM – продолжение легких, вторая часть Мертвых душ, сгорающая в ночи безумного Гоголя – царя своих героев, которого они свергли и убили задолго до тысяча девятьсот семнадцатого года— елки, стоящей круглый год в квартире и горящей всеми органами Ленина. Хлестаков и Чичиков грохнули бога – автора и сами стали богами или их ксерокопиями. Иначе сказать, Михаил вспомнил одного человека, который отрезал от себя каждый день по куску мяса и ел его, пока не очутился в мешке – собственном желудке, где он переформатировался и стал новым собой: новым видом людей – человеком в желудке, победившим других и занявшим собой всю землю в самом начале двадцать первого века. Ушел из прохлады, где руки и ноги виделись ему шампурами, пронзающими тело, входящими в него, чтобы жарить его в огне. В комнате скрестил ноги, включил телевизор и начал смотреть на Дюрренматта, чье тело было в Самсунге, а невидимое наполнение писателя – на грани, так как сочилось в квартиру, перебегало флюидами, микрочастицами и буквами из его книг – трамваев в час пик, везущих буквы, слова и предложения в образе уставших от работы людей. Фридрих говорил об Израиле, исполненном Ирана и Ирака – легких человека, дышащих на соседних балконах вне человека, которого просто нет в этих странах, а есть его части, так как Азия – органы без людей.