7

Ночью проснулся от книги Удушье, прилетевшей к нему, закурил и начал искать на Озоне Кавабату, но его не было, не предлагали, не продавали, не раздевали писателя, не лишали его обложки, чтобы голой продавать эту книгу и сесть в тюрьму за распространение порнографии, взятой за шкирку и танцующей полными ногами в воздухе, наполненном кожурками, а не семечками: кожей взамен костей. И Михаил высунулся из окна, устав от смартфона, начал смотреть на округу и звезды – пуговицы на небе – френче Сталина, расположенном во вселенной, раскинутом в ней, дающей урожай до миллиардов тонн звезд и планет, убираемых осенью, находящейся вне космоса, как и множество других вещей: богов, людей, ложек, вилок, телевизоров, машин, домов, кафе и ресторанов, где подают вареные ножки вселенной в томатном соусе и с красным перцем, сорванным поваром на огороде некой старухи и прибежавшим под ее мат и проклятия в свое заведение, где его зарплата измеряется тысячами долларов и Христов. Михаил дальше продолжил мысль о звездах: когда их не видно – это значит, что пуговицы расстегнуты, скрыты под материей, а на землю смотрят отверстия, из которых может запросто пойти дождь. И добавил: рассвет – это рана, которая позже начинает гноиться солнечным желтым светом – золотом, разбираемым нарасхват, выжимаемым полностью, снова до крови – заката, и так без конца, до ночей – черной запекшейся крови с черными мухами – звездами, достигшими своей крайности черноты и вспыхнувшими во мраке светом и мглою, которую они лижут и едят до тех пор, пока она не кончается и не начинается день. Убрал голову из окна, что для того, кто его видел, означало отрубание ее и взлетание в небо в виде луны, хотя на само деле сознание, помещенное в череп, было на плечах Михаила, но от этого мысль об отсечении головы не становилась неправдой: две истины в общий миг существовали конкретно и четко. Он начал пить чай, макая в него время от времени сухарь, начиненный изюмом, старым виноградом, не ставшим молодостью – вином, и наблюдая то, как около люстры, вокруг нее сражаются свет с темнотой и в таком виде становятся книгой, буквами и страницами. Еще он думал и видел, как чай становится текстом в его голове, зовя кофе, к примеру, лимонад, кока-колу, фанту и пепси, русско-пшеничный квас. Также переносил глаза в фонари и наблюдал ими картину, на которой шел человек, нес авоську с продуктами, остановился, распался и превратился в полное собрание сочинений Бродского, и его тотчас разобрали люди – по тому на каждого, не тронув только одно: продукты, чтоб их не съел поэт. Он вымыл стакан и записал в блокнот свою мысль: буквы разные – зубы, ими книга пожирает и размалывает читателя, оставляя от него после прочтения одну пустоту, гуляющую, работающую и воспитывающую детей; ну а Каверин или Катаев долго потом лежит и переваривает съеденное, растя и растя – в содержимое, вглубь. Поступил звонок, предложил бывший однокурсник поработать на стройке, через три-четыре часа, Михаил согласился, так как денег практически не было. Стал собирать вещи и делать бутерброды с сыром и яйцами, готовить себя к труду, газете такой, в которую его сегодня обернут и положат в гроб и могилу, написав на плите: работа, здесь похоронена она. И будут приходить работяги, юристы, врачи и рыдать над тем, что их делало собой, вытягивало ввысь и наполняло мышцами и кровью, набыченной и стальной. Он нашел перчатки, засунул и их в рюкзак к сменным штанам и футболке, к книге Маисовые люди и еде. Прилег, так как было свободное время, и начал крутить в голове карусель из увиденных фильмов, смешивая их в качестве аварии, соединяя друг с другом, как, например, Шварценеггера, играющего в фильме Чаплина верзилу, хотящего съесть бродяжку до богатства обоих. В общем, раскручивал мозг, чтобы он стал суперзвездой, дающей интервью, получающей кучу денег и имеющей девочек в каждой гостинице страны и земли. Ведь каждый орган конкурирует с другим и мечтает прославиться, потому что человек – это борьба борьбы с борьбой. Испытал удовольствие, взяв с полки книгу Гойтисоло и прочитав пару страниц, больше не стал, чтобы не переедать, положил томик на место, заложив место закладкой – фотографией Маяковского в Ялте, где он стоит горой Арарат и ожидает ковчег. Решил считать и называть буквы алфавита именами режиссеров и актеров, буква т не только она, но и Триер, так полней и верней, и режиссер еще цифра пять, имеющая отношение к планете Юпитер, как Уиллис, связанный с Сатурном и буквой у. Ведь всё в мире взаимосвязано и имеет душу, разную, но ее. И солнце – это Антверпен, потому что так диктует письмо, обладающее сознанием и своей собственной жизнью, проживающей в разных городах России, Германии или Перу. Михаил еще повалялся и начал собираться в дорогу, искупался, оделся и поехал на стройку. Прибыл слегка пораньше, побеседовал с другом, тоже прибывшим к месту, и принялся таскать кирпичи через полчаса, красные сердца или белый мозг, но на этот раз первое. Глиняный человек, думал он и укладывал его части тела, осторожно и гладко, без агрессии к ним. Через каждые полчаса курил и выпускал фиолетовый дым, танцующий босанову и улетающий ввысь, где ветер разрывал на нем одежду и разбрасывал лохмотья вокруг, отпуская на волю невидимое тело дымка. За обедом Михаил съел бутерброды, выпил воды, не желая чая, которого он и не взял, и прилег на доске, покачиваясь на ней, между прошлым и будущим, где человек the best. Работодатель, когда покончили с кирпичами, велел или предложил месить раствор, заливая им щели меж плит. Так и таскали мешки с цементом, ведра с щебенкой, песком и водой, как Феллини снимал свои фильмы: процессы не отличались ничуть, наполненные высокой правдой и искусством кино. Вечером получил деньги, переоделся назад, как в будущее, сел в трамвай и поехал на площадь, не хотелось домой и не сильно устал. Взял пива, чтобы прийти в себя или выйти, открыл его зажигалкой и приложился к нему. Побыл собой и всеми людьми на земле, которые движут его рукой, когда он пишет, творит им души и вбивает в них, как гвозди в кости армян. Глотнул крепко пиво, сильное, как Тарзан, нашел уединенное место и присел там на лавку, отметив отсутствие камер, пьющих из воздуха ром. Понаблюдал за голубем, питающимся в траве семенами, отметил сходство евреев с золой, оставшейся от костра – большого народа, русских или японцев, и вынес вердикт: в них самая суть, потому что огонь – это мысли и мозг, а пепел – литература, ноты, в конце концов. Нет огня, но он будет: вспыхнет, сгорело что. Рыжий или белобрысый пацан пылает, его голова в огне, и от нее остается макушка мальчика-брюнета: черные появились после, они моложе, сильней. И еще: могила белого – это колыбель черного, как решил сам господь. Михаил добавил филиала мировой влаги и жидкости в свой желудок и развернул книгу, вынув ее из рюкзака. Пил и читал, наплевав на смартфон – публичный дом или общежитие фильмов, картин и книг. Невдалеке стоял шум, там разворачивалось строительство огромного человека, подвозили извивающиеся органы и прилаживали их друг к другу, возводили колоссальное сознание, которое должно было заработать и осветить целый мир, рассылая сигналы по более маленьким умам – сознаниям всех людей. Михаил не обращал на это внимание, слишком привычно то было, куда больше его смущали люди разных национальностей, нашедших его укромное место и проходящих перед его лицом: армяне, грузины, русские, англичане и роботы, говорящие, смеющиеся или удрученные, как и он. Один робот стрельнул у него сигарету, тут же ее закурил и отошел постоять. Михаил был рад, что тот не попросил глотнуть пива, что бывало порой. Дым доходил до него, обнимал его череп и звучал в его ушах надмировой ватой, даже эфиром и глухотой. Вскоре загорелись фонари, расплылось тепло от них по округе, запульсировали мысли Маркеса и Кортасара в них, забились и зазвенели, рассылая слова на десятки километров от себя, умерших в качестве тел – пакетов, сумок, мешков. Не надо жить про себя, подумал внезапно он и выкинул пустую бутылку в урну, напоминающую череп с умом, написавшим роман или продиктовавшим его. Конечно, урны – головы людей, с контейнеры – гениев или богов, записал он в смартфон, и люди носят в ведрах и пакетах процессы мышления, выработки его, кормят и поят мозг. Он встал и двинулся в мрак, раскинутый за фонарем, плачущим Лилианой, и исчез из бывшего места, где развивался он. Достиг остановки, сел в вечерний автобус и покатил к себе.