8

В автобусе сел рядом с девушкой, попросив ее убрать сумку, лежащую рядом с ней, положил рюкзак на колени. На спинке сидения он прочел: полные парни добры, толстые девушки злы. Провел пальцем по написанному, вобрал его соль в себя, вычеркнул себя из автобуса, окружил его своей мыслью и душой, с растекшимся внутри них телом, проехал так с километр, вбирая в себя гарь и бензин, вернулся на место, заложил сигарету за ухо и пересел на освободившееся одиночное место, которое он сделал изолятором благодаря работе духа до конца поездки – себя. Долго смотрел в окно – в экран, показывающий одно и то же, стояние на месте, хоть автобус и ехал, предлагая зрителям старое советское кино и игнорируя новые российские клипы, когда действительность каждые пять минут меняется и дома, как кнопки, уходят под землю при нажатии на них пальцем. Заплатил за проезд, вынырнул из автобуса, оставил и пустил его пастись в городе, щипля свежие побеги людей. Улица двигалась, он стоял, приближаясь к своему дому, в котором он кинул грязную одежду в стиралку, выпил холодный сок, поужинал вареной фасолью, приготовленной за полчаса, посмотрел ролик на ютубе, о политике России, неотличимой от творчества Рембо, пожевал черный хлеб и лук, развалился на кровати – полотне Магритта – и назначил цену художнику, задремав и уснув. Но поспать ему дали недолго, потому что раздался звонок и две девчонки из кафе заговорили по очереди, рассыпали ворох слов, посмеялись и подышали, начинили собой телефон и исчезли в веках и в тысячелетиях, в эрах, времени вообще, от конца до начала, сидящих в кафе где-нибудь за пределами Солнечной системы, где ходит пятидесятиметровый Эйнштейн и подает милостыню своего учения людям таких же размеров. Заглядывает в кафе и рестораны, ест пищу, приготовленную согласно Теории относительности и танцует тустеп, когда загораются сады и огни. Михаил перевернулся на правый бок, закутался в простыню и попал в новый день. Вылупился в него, раз буквы – крупицы пороха, которые должны собираться в голове у читателя и разрываться в ней, и тут же другая мысль: закладка в книге – это бикфордов шнур. Михаилу не надо было на стройку, так как эта работа была временной. Потому он позавтракал твердым сыром, положенным на хлеб, выпил какао и пошел забирать доставленную книгу из постамата по имени Бомарше. Экран не слушался его, не позволял набрать код, игнорировал его пальцы, но в конце концов сдался, выдал литературу, добавил ее содержание в мозг Михаила и раскрыл секреты творца. На это он ничего не сказал, просто насладился смыслами, попавшими в него, уложил их на полках, пообедал ими, с первым, вторым и третьим, присел на скамейку в парке, начал читать написанное и вознесенное в гроб. Все это должно безусловно пройти, сказал себе он и сам себе не поверил, чувствуя в себе молодость выше крыши, как опухоль, которая пустит метастазы по всему телу и сделает его вечно молодым. Текст шатался и шел, так как бывает пьяным и трезвым, моряком и солдатом, как показалось ему, решившему, что Блок умер от сожжения его библиотеки – ума: с поздних фото глядит выгоревший изнутри человек. Читал Обрыв и будто прыгал с него, так была построена книга, стоянием на краю, падению и полету, иначе говоря, вариантам себя. Михаил захлопнул книгу и закурил, чтобы лучше осознать прочитанное, еще прочитал абзац с конца, вообще зарядился этим, испытал микрооргазм каждой клеткой своего тела, докурил свой табак, лишил себя быковатости, срезал углы, стал примерным и чутким, обратил внимание на картезианство, валяющееся у куста в пьяном и человеческом виде, поднял его, усадил на лавку и пошел в форме три минус два домой. В квартире включил мышление, осмыслил себя как несебя и себя, собрал небольшие вещи, чтобы завтра отчалить в Екатеринбург, погладил носки и майку, вывихнул мозг, чтобы он болел и лучше думал, и написал слова: одной строки Борхеса достаточно, чтобы не есть целый год, потому что духовное скоро будет целиком кормить человека. Выглянул по внутреннему позыву из окна и увидел Гари и Ажара, идущих друг с другом, само воплощение шизофрении, ставшей здоровьем, когда первый покончил с собой, а второй жив и ныне, радуясь своей жизни и здоровью Земли: пистолету, танку ружью. Михаил помахал рукой этим прохожим, их затылкам в брусничных шапках и спинам с катящимися по ним гирям – каплям пота, и ушел от окна. Положил бритву, салфетки и зубную пасту в рюкзак и выпил стаканчик кофе из Гватемалы, зажевал его пряником, конфетой мятной Буддизм, сохранил молодость в себе, в папке Разное как заразное и присел на диван, издающий скрип тиражом сто тысяч экземпляров в отдельно взятой квартире. Ничего не думал, мысленно уже был далеко, в поезде, в Екб. Молчал, говорил, кричал – глазами, не языком. Вторичные мысли записывал в блокнот, так как в не самом очевидном кроется величайший кайф. Налаживал связи со всем миром посредством стихов – в данное время стиха, рождающего посредством родов, а не кесаревого сечения головы, что делали янычары, добывая поэзию, вытекающую из ран. Получил сообщение от неизвестного номера, в котором прочел: Лермонтов – инстабог, – ничего не ответил, стер смс. Убрал телефон, накатил в легкие дым от сигарет, так как они – алкоголь, снова достал смартфон, воспроизвел по памяти месседж и сохранил в блокноте его. Мало ли, подумал он, вдруг буду писать роман и понадобится название, а тут оно уже есть. Выпил томатного сока, будто густую кровь из шеи гепарда, захмелел от нее, покормил голубей на балконе, насыпав на дощечку им хлеб, и окунулся в дождь, состоящий из света люстры. Под ним он открыл зонт и создал темноту под ним, отбивающую капли света, стекающего по нему. Наслаждался мраком и светом, пил даже их, глотал, потреблял и вкушал, не плача, не рыдая и не смеясь. Хорошо было ему, по-приятельски с бытием, охваченным Прустом, болеющим им, чья гомосексуальность не в счет. Пил яблочный сок сияния мини-светила, высунув голову из-под зонта. Раздувал молодость в себе, как кобра свой капюшон, приделанный к толстовке ее кожи, казался себе терактом среди спокойствия и тишины. Ничего не хотел, кроме отъезда следующим днем, почти вечером, переходящим в ночь, становящуюся утром в поезде, везущем людей из телевизоров, компьютеров, радио и телефонов – проводных или без. Потому что человек без лица – это ранний телефон, не смартфон, не айфон, но провода – разговор глухонемых при помощи рук, раз пальцы их – ответвления внутри квартир, выход к розеткам: стиральным машинам, миксерам, холодильникам и утюгам. Съел финик, найденный в вазочке на столе, вытер клеенку тряпкой, вытряхнул песчинки и мусор и закурил закат, расширяющийся на кончике сигареты и покрывающий красным цветом весь мир. Заполняющий его мыслями из головы, которые высасывает сигарета и умирает от переизбытка себя. Так рождаются боги, чьи фигуры и плоть разбивает молотом Ницше, гуляющий в кепке и трико и выгуливающий ротвейлеров – свои книги, ставшие псами, чтоб пойти вспять – до волков. Михаил вышел на улицу, заперев дверь – подперев собой, пятидесятилетним и тучным, как семь библейских лет, встретил знакомого и покатался с ним на во дворе на качелях. Решили вдвоем почитать стихи по смартфону, открыли Бродского и озвучили Конец прекрасной эпохи, впали в кайф, в наслаждение, в брежневскую эпоху, когда медведь – Брежнев – проспал восемнадцать лет в берлоге – в СССР. Сходили в магазин, взяли квас, выпили его на скамье, куря сигареты Ротшильд, вдыхая их аромат, смешанный с вкусом перца, томата и огурцов. Напиток быстро закончился, поскольку был вкусным и холодным, а вечер был жарок и душен, как душман и Афганистан. Лето текло во все стороны, разносило себя, раздувало, охватывало собой все уголки сознания Генсбура, окружающего Москву, Рим и Париж и оттуда несущегося на остальные города и деревни, чтобы заполнить их дыханием водки и сигарет. Михаил расстался с товарищем, поднялся к себе, дунул и завалился на диван, животом вниз, чтобы не видеть телевизор, включенный до того. Голова была большим циферблатом, не показывающим время вообще, так как не было стрелок, но на лбу красовалась цифра двадцать четыре, а левый глаз был вечером, идущим наверх, а правый – ночью, переходящей в рассвет. Так думал Михаил и засыпал, вздрагивал и просыпался. Слушал телеэкран, речи о бесконечной любви льва к антилопе, сосредоточенной у хищника на зубах, которые буквы, сложенные на шее травоядного в слово люблю. В итоге все же уснул до утра, увидев перед пробуждением Землю плоской со своим лицом на весь земной диск. Проснулся часов в девять, сходил в уборную, в ванную, на кухню, где и пристроился, чтобы пить чай.