Сколь давно не было ему так легко! Эмоциональный слепок в виде пустоты, разрывающей внутренности долгие годы, казалось, таял: есть некий уровень внутреннего чувствования, для которого слов – нет: новая шутка Джокера – координатора чудес?.. Если же свериться с классификацией S.T. Dupont, выделявшего путешествие, огонь, письмо и соблазнение в четыре вида искусства, то, быть может, предаться, наконец, им?

Соблазнение… Разложив когда-то от альфы, как Рунову казалось, до омеги устройство этого мирка, теперь он желал бы от устройства сего отойти. Всё, что нужно ему ныне для принятия трёхмерки, – это получение доказательств её правильного функционирования. Что тут скажешь! Вот-вот… Однако-с: всё, чем Рунов хочет сейчас стать, так это пульсирующей энергией. Пульсирующей энергией, которая перенесётся тотчас в ложбинку шеи Т.! О майн готт, неужто его в самом деле так накрыло? Сколько тебе лет, опомнись, не бывает ничего «с первого взгляда», да что ты несёшь, старче мой, прекрати!

«Единственный признак любви, дружище, таков: вы со своей половиной расслаблены», – и Рунов кладёт, кладёт в музыкальные свои уши немузыкальную фразу соседа по столику. Расслаблен ли он с Т.? И да и нет. Кровь из перерезанной, пусть и в Вирте, сонной артерии выходит толчками… Единственный рецепт – созерцать свои мысли, не вовлекаясь в них. Есть он, Рунов, – и есть его «кино». Однако он жаждет, жаждет играть на теле Её скрипки! Amor non est medicabilis herbis[6]! Тебе и огню – прочти и сожги, Tibi et igni – и тогда-то тело твоё покажется тебе лакмусовой бумажкой… Продуваемым со всех сторон флюгером… Ветром… Солнцем… Рунов отчётливо видит: они с Т. стоят, взявшись за руки, на вершине холма – увы, картинка через мгновение исчезает: он снова один, «Бог есть Электричество», – увещевает экзальтированный экскурсовод-циклотимик, а далее по этапу: Рыбинск – Мышкин – Пошехонье – Верхневолжье… уловка лишь в том, чтоб выжить.

«Или так, например, можно всё это было начать, – проходит сквозь стену чужого любовного слоя припозднившийся жить-поживать автор сего. – Нет никаких брачных аферистов, никто никого не обманывает. Рунов, ты просто встречаешь Т. на выходе из музея – у Неё нет зонта, у тебя зонт есть, дождь со снегом превращается в ливень. Под зонтом и затевается следующий разговор: «Интереснейшие работы!» – Она тебе говорит, ты слушаешь. Дальше уж без кавычек, не обессудь: их и раньше-то кот наплакал. Итак, Пикассо вытащил его, этого скульптора, спас от профессиональной смерти: после концлагеря Мишель Сима́ долго не мог работать – тут Т. поправляет пахнущие морем волосы, а ты, Рунов, от запаха этого едва не сходишь с ума, – не знаю, кто смог бы работать после концлагеря, но вот Сима́ смог снимать, он запечатлел всех художников парижского «Улья» – известных и не… Если долго смотреть в глаза Пабло, – Т. снова дотрагивается до пахнущих морем волос, а ты, Рунов, вздрагиваешь, – дзэнский коан покажется детским лепетом!»

Автор, немного помявшись, всё-таки закрывает кавычки и, вставив в мундштук отраву, истончается вместе с воздушным поцелуем Т. в своём измерении. Рунов же слушает. Слушает Её голос. А голос Её горчит, а голос Её и есть коан, как разгадаешь такой! Ливень усиливается, Рунов приглашает Т. в консерваторию: ре-минорный концерт Брамса, сумасшедшая музыка, я довезу вас потом до отеля, соглашайтесь! Отчего нет, я, правда, не специалист в музыке, я занимаюсь только-то и всего, что галерейным бизнесом, но тогда обещайте: вы сходите на Сима́ – сходите на Сима́ за Брамса, ещё можно успеть… Она говорит, он слушает, машинка скользит: Остоженка, Пречистенка, Сивцев Вражек, Арбат, Большая Никитская… Запах миндально-цитрусовых духов Т. кружит ему голову, машинка кружит голову городским улочкам, у Т. кружится голова при воспоминании о том, кого давно пора бы забыть – вчера Ей привиделась во сне фраза «День, когда вернут моего Ненаглядного». Когда же Рунов считывает ту и понимает, что Т. ускользает от него навсегда, то чувствует, как твердеют его плечи и торс, как вытягиваются конечности, как сковывает стальная «головка» череп – и вот он, Рунов, на коленях пред стогом людского сена, медленно, но верно превращается в иглу и теряется: ведомые силой любви, части мира ищут друг друга, чтобы мир проявился как целое.

«Je veux!.. Je veux de l’ amour!..[7] “Же ву” как живу!..»[8] – шлягер-шлягер, я тебя съем, мурчит Алиса, пристраивая почти к ювелирным его контурам человечков из своих снов да человечков из чужих слов, а Макс хватается за голову, Макс натягивает то, в чём мать не рожала, Макс тянется за сигаретой, самоубийца, едва кнопка, случайно нажатая Алисой, волшебным образом утопает в вымуштрованном книксене паззла: так на экране высвечивается смеющаяся Isabelle Geffroy, новая визуализация от Liberté, Égalité, Fraternité, как выразится много позже эстетствующий фанат, и иже с ним. Макс тем безвременьем оседает, ведь все его предложения безличны, и – да: моросит, вечереет. От обиды сводит скулы, привкус железа смешивается во рту с чем-то кислым – так бедняга уже втискивается в куртку, так и крутит у Алисиного виска: «Ты же была, была на её концертах, ты всё слышала! Сколько ты денег спустила на эту блажь? Давно ремонт… – пока он ощупывает взглядом комнату, фраза глупо обрывается и повисает в воздухе. Алиса берёт её за уродливый кончик двумя пальчиками и выбрасывает в неуменьшительно-неласкательную «фортку», да только Макс не видит: глаза Макса засыпаны пеплом, терапия в помощь! – Это патология, понимаешь?.. – он срывается на крик. – Па-то-ло-ги-я! Ты… ты-ы, ты-ы…» – на втором «ы-ы» Алиса очерчивает невидимый круг: привет от Хомы Брута, томик Гоголя, как на грех, рядом. Скулёж входной-выходной двери схлопывает четырёхкамерное – впору валокордин… или что там они все пьют, когда слева вот так стучит?.. Ей бы вина. Немного кьянти, не больше бокала: просто чтоб заглушить аритмию – однако кьянти нет, кьянти не доезжает до N-ска. Вздохнув, Алиса подходит к музыкальному центру и поднимает – ещё, ещё громче! – прохладный хоботок аквалайзера: да, да, да почему нет-то? Она та́к, вот та́к чувствует!

Когда это точно началось, Алиса не помнит – помнит лишь время года, подарившее ей хрипловато-кофейное «же ву» насмешливой пирсингованной дивы, облачённой в юбку-брюки да мешковатый балахон; помнит лишь время суток, когда увидела миниатюрную фею, как называют её поклонники, с походящим разве что на послевкусие гаванской Cohiba Esplendido[9] (подарок вильнувшей хвостом маман в честь Happy New Year), парчовым голосом: sacrée![10] Летящий некогда по кровеносной системе монмартровских хитросплетений, он доставлял удовольствие даже копам, которым периодически вменялось гонять уличных музыкантов… Монмартр: когда же она, Алиса, двадцати зим без роду без племени, попадёт туда? Когда сможет улыбаться, слушая Je veux (год две тысячи десятый) вот так же, как улыбаются, слушая шлягер, все эти везунчики, рождённые «в благословенной Франции»? Когда уготовано ей будет, чёрт дери, явиться миру на земле франков, дабы с лёгкостию необычайной слушать вторую La Môme[11]? Впрочем, если допустить, будто Алиса и воплотится когда-нибудь на земле франков, Isabelle уже покинет её – или нет, или будет жить до ста лет, и тогда есть шанс успеть сказать? «ZAZ, ZAZ, – повторяет Алиса, год две тысячи десятый, как на духу, – ZAZ от альфы до омеги, ZAZ от дождя до солнца, ZAZ (какое странное прозвище…) от земли до неба! Все они считают меня безумной, ну а я просто должна передать тебе. Кое-что передать». Что ж, Je veux так Je veux, «же ву» как живу! Много лет назад, когда Алиса совпала с песенкой, «разбивающей вдребезги ценности общества потребления» (так, во всяком случае, напишут о сингле Isabelle Geffroy, напишут уже после мирового признания, лысеющие кашемировые про́фики – обитатели Soho), в висках что-то щёлкнуло: ну просто переключили регистр, без «будто». Да и как тот мог не переключиться, как могло не «щёлкнуть», когда пела «фея» как раз о том, чего Алисе – тогда совсем девчонке – отчаянно не хватало? Любовь, радость, свобода… что ещё по-настоящему нужно в двадцать? Чего ещё желать, коли рождён живым в городе мёртвых? И почему он, город мёртвых, упорно навязывает ей, живой, обратное? Почему все годы после она живёт не там и не так, почему не выезжала до концертов Zaz за границу – не потому ли, что однажды, давным-давно, просто перешла её?.. Так Алиса начала слушать записи хрупкой смешливой барышни – звук за звуком, слово за словом, мелодию за мелодией; так комнатка её стала походить на цирковое фойе, в котором сходятся в бесконечно удалённой точке плакаты, афиши и фотографии грустных клоунов и зверей, мечтающих улететь. Соскочить с шарика.