Вопреки всему мы продолжили встречаться. Нет, не так, док… Зачем мы продолжили встречаться? Снова не то… верней сказать, «мы с ЭТОЙ встречались изредка, не чаще одного раза в неделю-полторы» – я много работал, навёрстывал испанский и, как мальчишка, слишком часто проверял электропочту, но увы: похоже, письма от V, краткие, не обременённые высокими смыслами письма от V, сыграли в ящик. Я пустился тогда во все тяжкие, тщетно пытаясь хоть сколько-то «заместить» смазливой однорукой всё то, что перевернуло однажды мой мир.

Наши так называемые свидания походили на усечённую схемку псевдосупружеских па в бесконечно перверзивной форме: казалось, мы прожили вместе как минимум лет десять, а не общались «сессионно» – рутина неожиданно быстро стала коньком, суперстаром снулой программы. Бороться не представлялось возможным – ЭТА всегда, в любую погоду, первым делом неслась в супермаркет. Закупать продукты. Еду! Много еды и питья! Делила счета поровну, прикидывая, сколько удалось сэкономить; лишнего не брала. Откусывала хлеб по дороге к квартирке, прятала в карман шоколадный батончик, будто боялась, что потом, завтра, останется голодной… вероятно, когдато впрямь не доедала: или всего лишь жадность?.. Признаться, мне было б, пожалуй, и жаль шлюшку, кабы отсутствие конечности стало самым большим её недостатком, но увы. Фитюля оказалась самым безобидным, самым нормальным из всех её уродств!.. На кухне, которую ЭТА наконец отмыла, я обнаружил случайно гору конфетных фантиков (свалились на голову, ну да) – она не могла с ними расстаться, не могла выбросить, как не могла избавиться и от испорченной колбасы, разлагающейся в холодильнике, и от старья, пылящегося в сутулых сумках «сделано в СССР», и от сломанных буратинок да карабасов-барабасов, валяющихся на антресолях года эдак с девятьсот восемьдесят неважного… Но самое скучное, док, другое: шлюшка всё превращала в секс – или, скорее, в сексик (её словечко). Как-то, порядком уставший от дешёвых её страстишек, я спросил, действительно ли она считает нормальным постоянно думать и говорить «об этом». ЭТА взглянула на меня с болезненной неприязнью, а потом, чуть не плача, быстро-быстро зашептала: «Хочу испробовать всё, всё и со всеми, иначе в жизни нет никакого смысла! Хочу трахаться с негром! С мулаткой! С мулаткой и негром вместе! Хочу мужчин, хочу женщин – хочу чувствовать себя защищённой, мне страшно, мне так страшно одной, да неужели же непонятно?!..» – потом она зарыдала, потом разломала кровать, потом просила прощения, ну а в день моего рождения явилась с упаковкой купленных на сейле роллов, да тут же сама их и съела.

Зачем я тратил время на столь ущербное существо, зачем тянул лямку того, что на языке двуногих всё ещё принято называть «отношениями»? Еще одно чудо-юдо в паноптикуме?.. Пожалуй, так, док: ЭТА успела выесть часть моего мозга рефренами «об ужасных, ужасных родителях» – кажется, я повторяюсь? – и «предателе бывшем», бесконечными вариациями на тему того, как «бесчеловечно» отнеслись к ней на эксработке и как она, протезная королева, разругавшись со всеми, гордо хлопнула дверью. Мысленно шлюшка постоянно возвращалась и к любовнику, пытавшемуся развить в ней (читай, усилить) комплекс неполноценности, и к якобы «использовавшим» её подругам – и прочая, по пунктам. Слушать мортидобелиберду[34], да простит меня классик, было крайне тоскливо: я просил ЭТУ ставить слова на быструю перемотку, обходя подробности, но ей это плохо удавалось. Целыми днями она сидела дома, выходя лишь на бизнес-ланч в ближайшую забегаловку да предавалась буйным своим фантазиям: вот, собственно, и всё. Ах да, репетиторствовала! Английский, конечно же. Понедельник, четверг. Учеников не любила: терпела – да и могла ли она любить кого-то?.. Однажды, док, она попросила у меня денег якобы на няньку – я не планировал содержать ЭТУ, тем более что бывший исправно платил алименты, а квартирка на Вернадского сдавалась. «Не надо иллюзий, мы даже не влюблены…» – только и сказал. ЭТА почесала протез: глазки не выразили ничего, кроме острой жалости к себе. Я оставил её в одиночестве, которое она так ненавидела, и отправился в парк: тот самый старый парк, где гулял когда-то, ещё крохой, с отцом. Сколько лет я не приходил сюда?.. Пятнадцать, двадцать? Детской железной дороги с тупоносой «вагоновожатой» мордой тогда не было в помине, как не было в помине и коряги с камнями, вокруг которой проезжал весёлый составчик, заполненный маленькими людьми… Я долго, пожалуй, слишком долго смотрел на детей, не понимая ни слова из того, что они говорят. Смотрел до тех самых пор, пока одна из мамашек не подошла ко мне и не спросила, дотронувшись легонько до плеча: «Вы здоровы?..» Меж тем вестей от V не было: я перестал ждать. Думал, будто перестал. А потом перестал на самом деле. Неведомый дух, поселившийся некогда в четырёхкамерном, словно покинул его в одночасье – и всё же я не понимал, на самом деле не понимал, чем заслужил равнодушие. Окей, что́ о том! Я много, на износ, работал, дневал и ночевал в клинике, брал все мыслимые и немыслимые дежурства, замещал коллег… Медсёстры поглядывали на мою тень не без любопытства, но с меня, что называется, хватило. Хватило всего этого: вечерами я перечитывал Витгенштейна, захаживал в «Шестнадцать тонн» и снова думал, будто не думаю, не думаю, совсем не думаю о V! Так и действительно перестал.

Тогда-то, док, и прилетел нежданный e-mail из Сансеба – тогда-то и застучало бешено сердце (привет и пока, «Клинико-генетические ассоциации кардиомиопатий»!), тогда-то и помчался в аэропорт: Эль-Прат – Шереметьево, барсовский рейс, три тысячи десять километров, двести пятьдесят минут, терминал D… Вот они, несколько часов жизни, как на ладони: V улыбается, V хлопает по плечу, V спрашивает, что я думаю об отъезде, ведь сейчас самое лучшее для него время! Во всяком случае, в нашей ситуации. V предлагает отправиться для начала в Доностию – всего-то около двадцати километров от французской границы – на джазовый фестиваль, в июле. Двадцать пятого на закрытии выступит старина Абдулла Ибрахим с «The Jazz Epistles»! Неужто буду раздумывать? Абдулла учился у Эллингтона, и-др. – и-пр., ну а я не могу сосредоточиться на словах: белый костюм V идеально оттеняет загар, желание прикоснуться не оставляет ни на миг, но я, разумеется, не решаюсь. Не решаюсь, и потому зажмуриваюсь, когда специально режу до крови палец – не снится ли?.. V смеётся, V берёт за руку, V размазывает кровь мою по ладошке – вот уж и самой линии жизни не видно… ещё немного, и я, пожалуй, разрешу убить себя под убаюкивающее: «Малюсенький городок на берегу Бискайского залива… Три пляжа с мельчайшим белейшим песком… Во время отлива вода уходит на сотни метров, но к этому быстро привыкаешь… Невероятные pintxos!.. Мишленовские изыски… Музей этнографии и изящных искусств… Фуникулёр… Открывающийся в полдень Bar Nestor, где работают Нестор и его друг Тито: ребята готовят всего три блюда – невероятный вкус, там всегда очередь! Кстати, в Сансе никогда не спят – мы можем остаться там столько, сколько захотим…»

Просыпаюсь в холодном поту, берусь за лэптоп – ночь, писем нет.

Давний мейл V превращается в птицу и улетает к берегам баскской Атлантики, чтобы обратиться в лотерейный билет: «Испанцы ведь жить не могут без лотерейных билетов!» – разводит руками V, нисколько не задумываясь о том, что снится мне. Впрочем, негоже называть басков испанцами – опять же, со слов V, они обижаются на подобную некорректность едва ли не так же, как египтяне, окрести их арабами…

Пью воду: стакан за стаканом.

Я знаю, док, я буду в Сан-Себастьяне. Позже».

Ромка открыла Америку. Америка открыла Ромку. Так, континент за континентом, Ромка и Америка открывали друг друга.