– Клеопатра нездорова?

– Да, – кивнула «Клеопатра», а потом произнесла то, что хоть однажды произносит ещё живое существо, пытающееся найти собственную изначальную структуру, которой, вероятнее всего, не существует в природе: «Да! Нездорова! Увези меня отсюда, увези меня отсюда куда угодно, Джим, на край света! Это очень далеко? Пусть! Джим, ты знаешь, где край света?»

Я довольно долго несла всю эту вовсе не чушь: рефреном служило «не могу больше», а эпизоды кандального рондо не отличались разнообразием – се ля ви, но я действительно «не могла больше», а «меньше» – не получалось: происходила самая обычная интоксикация скукой на фоне ненайденной изначальной структуры, разбившейся чашки, несотворённого чуда и отсутствия как смысла, так и бессмыслицы. Не существовало абсолютно ничего, и даже «ноль» казался более реальным, нежели ощущение собственной телесности. И так каждый день. Каждый!

– Увези меня, Джим, куда угодно, только увези! Отсюда… – я не выла, а лишь тихонько скулила. – На край света, а, Джим? – я многозначительно поднимала глаза и спонтанно жестикулировала, пытаясь на пальцах объяснить, что отсюда давно пора сваливать. Джим улыбался всё меньше и чесал затылок: ему было искренне жаль мою нервную систему. Мне и самой было искренне жаль свою нервную систему – я не улыбалась вовсе и, как и Джим, машинально чесала затылок. Так мы чесали затылки, пародируя синхронизм, описанный швейцарским доктором.

Однажды Джим присвистнул и спросил, есть ли у меня не просроченный загранпаспорт. Я тоже присвистнула – откуда у меня не просроченный загранпаспорт? Мы оба присвистнули, но Джим подмигнул и сказал, что у его приятеля знакомый в ОВИР’е, и всё можно устроить – поехать, например, к маме и братьям Джима в Экваториальную Африку. Конечно, Экваториальная Африка – не край света, но там есть на что взглянуть. А вообще, лучше зарегистрироваться, пусть даже фиктивно – «Иначе потом могут появиться проблемы. Ты согласна?» Секунду я колебалась. Край света в моём понимании приходился всё-таки или на заброшенный уголок нашей необъятной мутерляндии или на менее заброшенный уголок не нашей, а более объятной евромутерляндии, но никак не на Экваториальную Африку.

– Это далеко? – выдохнула я.

– Какая разница, ты ведь сказала, что больше не можешь, – напомнил Джим.

– Да и правда, какая разница. Когда летим?

– Как только будут билеты, – усмехнулся Джим. – К тому же, надо успеть расписаться.

– Ты серьёзно? – я покрутила у виска.

– Что делать, – развёл руками Джим. – Ведь ты сказала, что больше не можешь, – так отрефре́нил он канда́льное моё рондо.

– Не могу, – прошептала я и пошла ставить чайник.

Так называемая новая жизнь не заставила себя долго ждать. Через пару недель мы обмывали мой новый девственный загранпаспорт с тем самым «приятелем из ОВИР’а» – втроём – в мерзком прокуренном баре недалеко от Театра Ермоловой. Приятель из ОВИР’а сказал, чтобы я купила побольше ситцевых платьев. Или сшила. По крайней мере, он думал, что всё это следует шить… наив!

– А сколько там в тени? – интересовалась я.

– Плюс пятьдесят. И ещё надо сделать прививки.

Приятель из ОВИР’а поглядывал на меня не без интереса – на меня, кинувшую как всех бреющихся, так и бородатых русских приматов! – это было очень смешно, и я сказала Джиму. Он тоже смеялся, но как-то не слишком весело – видимо, кое-что его тяготило.

Отношения наши оставались по-прежнему платоническими. Когда же наступало «время Ч» (опанньки!), я держалась за шею Джима и тихонько скулила – и вот тогда Джим мурчал «Колыбельную» Гершвина… В одну из таких клинических идиллий я сказала Джиму, что, должно быть, в Экваториальной Африке и есть на что взглянуть, но, может быть, у него имеются в наличии родственники где-нибудь ещё, где экватор не так близко к народу, и в тени хотя бы плюс тридцать пять… Джим задумался, а потом сказал: «Да».

Вскоре мы оказались в Тунисе – маленькой стране на севере Африканского континента, где жила троюродная сестра Джима и её многочисленная семья. В Тунисе я благоразумно меняла ситцевые сарафаны, добрым словом поминая чудо-юдо из ОВИР’а: он не наврал про тень и про апельсины, через которые перешагивала сестра Джима – очень высокая и очень сильная негритянка с проколотыми ноздрями. Чего и следовало ожидать, в Тунисе оказалось до чёртиков всех этих цитрусовых и проч.: фиников, олив. И – прочь! Мне всё чаще хотелось картошки и …китайца: я никак не могла поверить в его растворение и искала очертания желтолицего брата, даже рассматривая башню Халаф-аль-Фата. Умная сестра Джима уточнила, что это бывшая крепость-монастырь: в кельях жили монахи-воины, защищавшие мусульманские «святыни» от набегов «неверных». Сестра Джима много чего рассказывала… Джим же, слава Будде, не был мусульманином. Ха! Джим был просто неплохим парнем из Экваториальной Африки, который протусовался несколько лет в Вашингтоне, поступил зачем-то в аспирантуру московского вуза, заключил фиктивный брак с одной русскоговорящей особой и привёз эту особу «на край света», потому что она, видите ли, больше не может. Неплохо, да?

Я была благодарна Джиму, но через три недели заскулила: «Домой…» Джим снова погладил меня и замурчал «Колыбельную» Гершвина: так мы очутились в Москве, где чёрный мой человек напился водки, расплакался и признался в том, что и позабавило, и удивило, и озадачило меня:

– Понимаешь, всё, как у самца, только… – он мялся, а я ковыряла вилкой новую клеёнку. – Я найду деньги на операцию!

Я ничего не говорила, только слушала. Я не думала, что совершу когда-нибудь фиктивный брак с женщиной из Экваториальной Африки! С женщиной по имени Джим, с которой мы несколько раз целовались в Тунисе… М-да.

– А как называется… – я не могла сформулировать вопрос несмотря на любопытство к диагнозу.

Джим грустно усмехнулся:

– Гермафродитизм.

– Изначально все люди были гермафродитами, если ты читал… читала мифы, то… – начала я, но быстро осеклась.

Мы помолчали. Я удивлённо смотрела на существо так называемого третьего пола: оно совершенно не походило на женщину! Плюс два метра роста… Наверное, «женская» была anima, поэтому нам с Джимом так легко было вдвоём.

– Не плачь, – сказала я. – Мы найдём деньги. Искать деньги после Туниса стало сложнее. Я обречённо выходила в социум и однажды обмолвилась, что, может, и не нужна операция-то, ведь, типа, Джим знает моё отношение к мужчинам – и это его (её?), Джиммино, счастье, что он (она?) не как все, иначе едва ли я разрешила бы ему (ей) петь мне «Колыбельную» Гершвина… Кажется, Джим расстроился, а ещё сказал, что любит меня и некстати скоро защищает диссертацию. Я тоже где-то как-то любила Джима, но очень уж странною любовью. К тому же, мы были женаты – одним словом, чёрти что.

Иногда, глядя на новый замок, я вспоминала, как всё начиналось: перед глазами стоял Бо Вэн – сосед из квартиры без номера налево от лифта… В то золотое время я занималась поисками собственной изначальной структуры да слушала этюды Шопена под чёрное пиво. Теперь я читала мифы о гермафродитизме и успокаивала себя тем, что первые люди тоже были двуполы. «Ну, не люди, а титаны, какая разница?» – говорила я Джиму, а тот стеснялся и мычал, что всё будет хорошо. Соседи косились, ведь у меня периодически ночевал негр-почти-титан!

Постепенно Джим переехал ко мне. Он вёл себя тихо, мыл посуду и почитывал вечерами Юнга. Мы вроде бы собирали деньги на операцию, хотя мне, собственно, было не так важно – мужчина Джим или не очень: спать с ним не входило в мои планы, а если б и входило, то малосущественная интимная деталь не имела бы принципиального значения. И вот, через два месяца после его вселения мы впервые легли спать вместе. Во сне я забыла, что Джим не совсем мужчина и, как говорят иные дамы, всё у нас получилось. Я ущипнула себя, увидев ошарашенные экваториально-африканские глаза:

– Этого не может быть! – кричал радостно Джим. – Этого не может быть, я же импотент! Этого не может быть!