Единственное, что могло спасти его от гнетущих мыслей – это предстоящий музыкальный вечер в его училище, который должен был состояться уже скоро, и которого он ждал и боялся одновременно. Его педагог, Римма Алексеевна как-то сказала ему: «Это абсолютное счастье, Марик, когда ты выходишь на сцену и чувствуешь на себе сотни или даже тысячи взглядов. Это воистину потрясающее, ни с чем не сравнимое ощущение абсолютной власти над зрителем, который смотрит на тебя, завороженный твоей музыкой, и душа которого в эти волшебные минуты всецело принадлежит тебе.» Марк готов был подписаться под каждым ее словом, однако вечная неудовлетворенность собой и какая-то навязчивая неуверенность заставляли его усомниться в своих силах. Каждый раз, стоя за кулисами и ожидая своей очереди, он трясся как осиновый лист, вспоминая еще одну фразу, сказанную его педагогом: «Артисту, который не нервничает и не испытывает волнения перед выходом, следует подумать, правильно ли он выбрал себе профессию.» Но как только он оказывался на сцене и прислонял скрипку к плечу, все волнение уходило прочь, оставалась лишь музыка, которая подхватывала и накрывала его с головой словно огромная волна. Худощавый высокий юноша с густой гривой черных волос, узким бледным лицом и выразительными карими глазами с густыми ресницами – этот романтический байроновский образ придавал ему какую-то особую загадочность, он не знал полумер и всегда играл так, будто это было в последний раз, приводя слушателей в неописуемый восторг. И тем не менее Марк едва ли когда-либо был абсолютно доволен собой, поскольку ему все время казалось, что играть нужно было гораздо лучше. Сомнение, вечный спутник гениальности, постоянно одолевало его и не позволяло расслабиться ни на минуту.
Однако было еще кое-что, что мешало ему сосредоточиться – необычный сон, который преследовал его уже давно и от которого было невозможно избавиться. Марку снилась небольшая комната с бело-синими обоями и хрустальной люстрой, на небольшом журнальном столике стояла красная стеклянная ваза, окно всегда было открыто, а на подоконнике за прозрачной занавеской можно было разглядеть горшок с каким-то цветком. Марк прекрасно помнил, что никогда не видел подобной комнаты в реальности и не мог понять, откуда все это взялось в его голове. Странный сон, такой пугающий, и одновременно такой притягательный, не давал ему покоя. Марк никогда и никому не рассказывал о нем, это была его тайна, которую он скрывал от всех.
Подняв покрасневшие от усталости глаза, Марк заметил, что такси уже подъехало к дому. Он быстро расплатился, подхватил футляр со скрипкой и вышел из машины. Ему хотелось поскорее достать скрипку и снова попробовать сыграть, во что бы то ни стало сыграть, в данный момент ни о чем другом он просто не мог думать и был почти уверен, что именно сейчас у него есть пусть крохотный, но все-таки шанс на то, что на этот раз все получится. Азарт подогревал его уверенность, вбежав в свою комнату, он вынул из футляра подаренную отцом скрипку и спустя несколько секунд весь дом наполнился ее мелодичным, надрывным звучанием. Он был так увлечен, что даже не заметил настойчивый оклик матери. Суровое выражение ее лица говорило о том, что она явно недовольна происходящим.
– Марк! Ну сколько можно тебя звать. – ее речь, как всегда, была спокойной, но в то же время крайне требовательной. – Мы с отцом, конечно, ценим твое усердие и трудолюбие, но всему свое время. Тебе и самому должно быть понятно, что это уже переходит все границы. Ты почти не отрываешься от скрипки, даже ночью. Вот и сейчас ты влетел в дом и даже не удосужился переодеться и снять обувь.
– Мама, пожалуйста, не сейчас. Ты же видишь, что я занят, мне очень важно повторить этот кусок. Мне кажется, я нащупал правильную интонацию, я не могу ее потерять, у меня только начало получаться!
– Это может подождать. Скоро мы садимся ужинать. И ради Бога, приведи себя в порядок.
– Мама, я же сказал, что не могу! – не унимался Марк. – Ужинайте сегодня без меня, мне сейчас совсем…
– Ничего не хочу слышать! – металл в голосе матери, так хорошо знакомый всем детям этой семьи, не оставлял шансов на возражение. – Ты же знаешь, как отец относится к подобным выходкам. Я повторяю, приведи себя в порядок и спускайся вниз.
Многие отмечали, что Агата была невероятно красивой и умной женщиной, но в то же время очень строгой и чопорной. В ее крупных синих глазах, всегда присутствовала какая-то удивительная сила и решительность, но не было ни капли тепла. Даже собственные дети порой воспринимали ее, скорее, как строгого и требовательного преподавателя, нежели как мать.
Марк раздраженно бросил скрипку и смычок на кровать и быстро вышел из комнаты. Он ненавидел эту глупую традицию – ужинать в одно и тоже время и обязательно всей семьей, традицию, которую неукоснительно требовалось соблюдать. Агата и Эдгар с самого рождения приучали своих детей к строжайшей дисциплине, которая, по их мнению, являлась фундаментом построения идеальной семьи. Марк уже давно стал тяготиться всеми этими правилами и предписаниями. Тем не менее в последнее время было заметно, что железная хватка родителей стала хоть и незаметно, но все же ослабевать, это весьма неожиданное наблюдение, сделанное Марком, изрядно удивило его. Даже сейчас он услышал в уверенном голосе своей матери едва заметные нотки какой-то неестественной нервозности. Такое поведение было по меньшей мере странным, и объяснения всему происходящему он не находил.
ГЛАВА 5
В столовой уже давно собрались все члены семьи, не было только Елены и Максима. Домработница Светлана уже суетилась вокруг большого круглого стола из маренного дуба, покрытого белоснежной накрахмаленной скатертью, разливая наваристый грибной суп по тарелкам. Максим вбежал как раз в тот момент, когда массивные напольные часы, стоящие рядом с входной дверью, пробили девять часов, с грохотом отодвинул тяжелый стул с высокой резной спинкой и буквально плюхнулся на него, после чего с едва заметной ухмылкой бросил взгляд в сторону дальней стены, где находился большой деревянный камин. Над камином возвышался огромный, почти упиравшийся рамкой в высоченный потолок, портрет всего семейства Розенбергов: в центре были изображены Агата и Эдгар; Агата, на которой было длинное атласное бирюзовое платье, сидела на обитом бархатом кресле, держа на коленях маленьких Марка и Виктора, Эдгар стоял чуть позади, положив руку на плечо супруги, справа от отца стоял пятилетний Борис, рядом с Агатой на небольших пуфиках, покрытых темно-красной велюровой тканью, расположились близнецы Максим и Елена. Этот портрет был заказан у одного московского художника четыре года назад и являлся по сути перерисовкой со старой семейной фотографии. Как только работа была закончена, картину сразу же доставили в особняк и по распоряжению Агаты повесили в столовой. Сама столовая представляла собой огромную залу, стены которой были оклеены дорогими бордовыми тканевыми обоями с золотым теснением и обложены на треть матовыми деревянными панелями, а по углам стояли изысканные мраморные подставки с водруженными на них фарфоровыми вазами. Максим в очередной раз поймал себя на мысли, что его родители питают какую-то болезненную, граничащую с помешательством страсть ко всему громоздкому, старинному и помпезному, с маниакальной точностью и невероятным упорством воссоздавая в мельчайших деталях обитель своей мечты: мрачный, величественный родовой замок, в котором, и у Максима, кажется, уже не было в этом сомнений, они рано или поздно вознамерятся соорудить даже собственный фамильный склеп. Осознание и одновременное неприятие всей нелепости, нарочитости и патологической искусственности происходящего, не раз заставляло его поежиться от неприятного холодка, пробегавшего по спине.
– Ради Бога, научись, наконец, нормально садиться за стол! – Агата была вне себя от злости, предполагая, что от подобного поведения не стоит ждать ничего хорошего; этот несносный мальчишка словно специально дразнил ее своими дурацкими выходками. – Что за вид у тебя? Мог бы к ужину одеться поприличнее. Хотя кому я это говорю. Да, и где Елена? Я же просила тебя позвать ее.
