*      *      *

Утром оказалось, что монастырский двор не так уж велик, не более полусотни шагов в длину и тридцати в ширину – за несколько последующих дней Эдвин облазил его весь. Дальний конец двора, направо от входных ворот, сильно сужался, превращаясь в коридор, зажатый с одной стороны отвесной скалой, с другой – стеной местной кухни. Коридор оканчивался развилкой: одна лестница, довольно крутая, вела в верхние дворы аббатства, а та, что налево, спускалась вниз, выводя в очередной проулок между домами. Все монастырские пространства были узки и глубоки: крутые склоны горы Сидмон заставляли строителей экономить каждый клочок земли, и за каждым зданием виднелось следующее, забиравшееся все выше и выше.

В нижнем проулке располагались кельи новициев – послушников, готовящихся принять постриг. К вечеру следующего дня одну из пустующих каморок отвели Эдвину: крохотную комнатку без окна, с соломенным тюфяком на полу.

Келья освещалась каменным светильником-чашей, в которой в бараньем жире еле живым огоньком плавал зажженный кусочек пакли.

– В отцовской хижине от простой лучины в два раза светлее, – впервые попав в клетушку, что отныне должна была служить ему спальней, подумал вслух Эдвин, за что немедленно получил подзатыльник от госпиталия Кеанмайра.

– Сие – лукубрум, светоч, – сурово заявил он, – ибо светит он во мраке. То – дар нам, грешным, от Аира, Великого Судии. А ты, Беларов выкормыш…

И с этими словами он попытался наградить Эдвина еще одной оплеухой, от которой тот ловко увернулся. Эдвин тогда разозлился, едва сдержавшись, чтобы не нагрубить этому высокомерному хрычу. В конце концов, он не просил о том, чтобы его отправляли в монастырь.

«Отчего не в Крид? – думал Эдвин. – Почему именно к этим святошам?»

Монахов в его родном Талейне особо не жаловали, но терпели. Наверное, потому, что обитатели Сидмона – те, которых Эдвину довелось встречать – были людьми не упертыми, и на его памяти никогда не вступали в перепалки с местными жителями, а также, кроме как редкими миролюбивыми проповедями, ничем не старались убедить крестьян в величии новых богов – Аира и двух его братьев, Инэ и Белара.

Поговаривали, однако, что на севере дела обстояли куда как хуже, и до Талейна иногда доносились противоречивые известия: мол, там даже жгут кого-то за приверженность старой вере. Но не здесь, не во владениях герцога Беркли. Вилланы с удовлетворением покачивали головами, шепотом передавая друг другу слухи о том, что его Высочество Эдан, да продлят истинные боги его дни, сам не особо жалует все эти королевские нововведения.

Сам Эдвин по молодости лет не особо над всем этим задумывался. С детства он знал о старых богах, которым привычно поклонялись его родители, да и все в Талейне, принося искупительные жертвы и устраивая празднества в их честь. А ежели кому-то будет угодно верить еще и в новых – то хуже от этого не будет, считал он. Тем более что один из этой троицы, Инэ, как толковали монахи, считается богом света, храбрости и помощником в добрых делах. И при всем этом Инэ нисколько не мешает ему чтить исбри, а при случае, может быть, даже и поможет.

Отец Эдвина, однако, монахов не жаловал.

– Держись от них подальше, – как-то раз сказал он Эдвину, – и пусть хранят нас духи от того, чтобы оказаться как-нибудь между богами старыми и новыми.

Сам Гуайре, помнится, только покачивал головой и уходил прочь из таверны, когда кто-нибудь, напившись пива, заводил бесконечные разговоры о том, слышит ли их нынче Создатель мира Эогабал, и кому теперь женщины должны приносить священные жертвы, ежели о Матери Боанн толкуют нынче, что ее и не существовало вовсе.

Наверное, отец знал, о чем говорил, и потому Эдвин особого доверия к монахам не испытывал.

Сбежать из аббатства было совсем несложно. По нескольку раз за день людей выпускали за ворота, в основном за тем, чтобы натаскать воды. Воды требовалось очень много: для пяти десятков прибывших, не считая почти такого же числа монахов и послушников, да еще полудюжины солдат, которые остались в Сидмоне для пущего порядка. В самом монастыре имелся источник воды – огромный колодец под черепичной крышей, но после того, как возле него застали одного талейнского дурачка, который полоскал свою замызганную рубаху, вновь прибывшим пользоваться колодцем для личных надобностей запретили.

Налево от монастырских ворот вдоль северной стены вилась утоптанная дорожка, а чуть дальше в зарослях шиповника обнаруживался крутой подъем в гору. Полчаса ходу по узкой и извилистой тропе – и водоносы оказывались на очень живописном плоскогорье, с небольшим лесочком и доброй полудюжиной ручьев и озерков с кристально чистой водой. Но это была еще не вершина. Дальше, за лесом, гора Сидмон внезапно вырывалась вверх, выбрасывая к небу два острых, как шпили церквей, каменных пальца, заросших мхом и ползучими растениями.

Сбежать – только вот куда? Каждый раз при случае Эдвин с напряженным вниманием прислушивался к разговорам. В войне, вроде, наступило затишье, однако дурные слухи о Талейне и некоторых других деревнях подтвердились. Герцогские отряды оттеснили врага миль на двадцать к западу, но повсюду солдаты находили лишь сожженные селения и горы трупов. Искать там, похоже, было нечего. Но в любом случае, решил Эдвин, сначала он должен осмотреть отцовскую хижину. Там, может, остались какие-нибудь следы, которые подсказали бы, что сталось с его семьей.

Брат Мадауг, келарь Сидмонского монастыря, был высок и толст – целый платяной шкаф с маленькими глазками. Его хламида из некрашеной овечьей шерсти всегда отличалась удивительной чистотой: совершенно непонятно, думал Эдвин, как келарю, при его постоянных хозяйственных заботах, удается не посадить на нее хотя бы крошечное пятнышко.

Несмотря на неприступный вид, монах был, в общем, незлобивым человеком, хотя частенько грубым и сварливым. С заплывшим одутловатым лицом и проницательным взглядом из-под кустистых бровей. Во всем аббатстве никто лучше брата-келаря не знал, сколько лопат свалено в кучу в углу двора, и сколько из них нуждаются в починке; сколько куриных яиц доставили поутру в монастырь; к какому дню кузнец Руан должен сготовить два стоуна гвоздей; отчего в скриптории опять не хватает киновари; сколько стоит телячья кожа в Талейне или Киврене, и, в конце концов, чем сегодня поутру должен заниматься каждый послушник. Вообще-то, в этом и заключалась келарская работа, но Эдвин все же время от времени поражался, услыхав очередное указание толстого монаха.

– В кладовую иди, – говорил Мадауг, – там у западной стены на четвертой полке сверху, шестой справа. Из седьмого ящика еще две штуки возьми, иначе не хватит. И галопом обратно: одна нога здесь, другая – там.

На ходу, чтобы не забыть, Эдвин, повторяя про себя все эти цифры, мчался в кладовую – и точно в указанных местах находил нужное количество свечей, и именно столько, сколько требовалось для того, чтобы отслужить утреню. Свечи в монастыре берегли: здесь их не делали, и эти белые восковые палочки приходилось покупать втридорога у городских мастеров в Брислене. На храм аббатство не скупилось: во время службы во славу Инэ должно гореть пятнадцать свечей, не больше, но и ни одной меньше, а вот монашеской братии такая роскошь не позволялась.

Обязанности Эдвину достались не особо обременительные, и свободного времени оставалось много. Однако ж это был не повод, чтобы на веки вечные остаться в монастыре, хотя Мадауг пару раз и намекал ему на такую возможность. Послушников в Сидмоне, насколько Эдвин успел заметить, насчитывалось всего-то человек десять, а монастырь был очень велик, так что дел хватало каждому.

Всех новоприбывших, кроме детей, на следующий же день определили на работы, и в большинстве случаев на самые тяжелые и грязные. А мне просто повезло, думал Эдвин, выслушивая жалобы Хаула, того самого паренька, который по дороге в Сидмон рассказывал ему про солдат. Хаула в компании с парой других подростков отправили в трапезную – мыть и чистить.