Он добрел до Хаврена уже затемно, под назойливое стрекотание невидимых полевых сверчков. Здесь по-прежнему было пустынно. Недолго думая, Эдвин забрался в один из открытых домов, где заприметил довольно широкий топчан с соломенным тюфяком.

В доме стояла самая настоящая печь. Прикрыв вход сорванной с петель дверью, он принялся разжигать очаг: вместе с несколькими кусками вяленого мяса, что Керадина положила ему в мешок, он обнаружил там аппетитно пахнущий ломтик соленого бекона, и сейчас уже глотал слюнки, представляя слегка поджаренное на огне лакомство.

На дне котомки нашлось еще кое-что. Эдвин извлек наружу тот самый арбалетный болт, который некоторое время назад чуть не отправил его на тот свет. Достал – и задумался, взвешивая его на ладони, и даже забыв про бекон.

В Талейне у нескольких сельчан имелись арбалеты. Держали их для охоты на крупную дичь, а наконечники стрел были долотовидные, или, реже, в виде полумесяца. Имелись и другие, тупые, для птиц и мелких животных; они глушили жертву силой удара. Этот же болт был совсем другой. Боевой, длиной не более полулоктя, с граненым острием. Наверное, для того, чтобы пробивать кольчугу, решил Эдвин.

Но он размышлял о другом. Понятно, что воины будут пользоваться несколько иным оружием, чем деревенские жители, и тупые болты им без надобности. И форм у наконечников не меньше, чем самих кузнецов, хотя именно таких, в виде четырехгранного шипа, он раньше не встречал. Но Эдвин много раз с мальчишеским вниманием разглядывал оружие герцогских наемников, когда тем случалось наезжать в Талейн, и сейчас не мог не заметить явного отличия их стрел от той, что он держал в руках.

Все стрелы, что он видел до того, были черешковыми: их наконечники крепили в расщепленных древках, обматывая место крепления шнуром. Этот же наконечник со стороны, противоположной острию, выковали в виде металлической трубки, в которую и вставили древко.

Это – хороший кузнец, решил, наконец, Эдвин. Уж точно не доморощенный деревенский ремесленник, чьих умений хватает лишь на топоры да подковы. Такую штуку не всякий смастерит. И родом этот кузнец из тех мест, где железа явно больше, чем в герцогстве Беркли. Может, из города, или какого-нибудь большого замка.

Эдвин поднес стрелу к самому огню, повертел во все стороны, внимательно разглядывая в надежде обнаружить что-нибудь еще, но через несколько минут со вздохом отложил ее в сторону. Ничего, похожего на клеймо, он не нашел. Да и кто ставит клейма на арбалетные стрелы? Хотя, как рассказывали герцогские наемники, у короля разве что подошвы сапог без отметин. А так и на его мече, и на щите, бляхах на кожаном камзоле и, наверное, даже на стрелах значились две царственные буквы «I.L.» – Идрис Леолин.

Но этот-то наконечник явно не королевский, хоть и мастерски сработан. Ну что же, подумал юноша, это неплохо. Может, и удастся ему найти места, где кузнецы не жалеют металла на граненые болты. А там неподалеку, наверное, обнаружится и тот человек с покалеченной ногой.

Перекусив на скорую руку, Эдвин улегся спать.

Наутро, дойдя до той самой тропы, он решительно повернул на восток, лишь мельком глянув в противоположную сторону. Где-то там остались Талейн, его отец и маленькая сестричка. На запад простирались владения его Высочества Эдана Заячьей Лапы, а эта стрела – явно не из тех мест.

– Глаза б мои не смотрели… И всю эту мишуру мы должны из собственного кармана оплачивать… Тут одной золотой парчи на тридцать гиней, синей – на шесть, подсвечники серебряные – ну, скажи, на кой дьявол целых две дюжины? Мускуса и амбры только на шестьдесят марок…

– Не обеднеем мы от этого.

– Да не том я говорю… Раньше двенадцать эорлинов гроб несли, благородно, по зову сердца и положению, а нынче – дожили! – мужланы, да еще за такие деньги, за которые весь Лонхенбург можно с места на место перетащить… Раза два, туда и обратно, да. Соленосам плата – сплошное разорение и позорище. Дед сейчас, небось, в гробу переворачивается…

– Ишь ты, как благородство-то из тебя поперло… Хватит уже зудеть.

– С чего бы хватит? Думаешь, мне денег жалко? Хотя да – на эту дребедень жалко. По обычаю надо было хоронить. На эль – не жалко, на баранов на вертелах и девок – тоже не жалко, а это все – пустые траты, и над древними законами надругательство. А народ вокруг – глянь, как пялится. Помяни мое слово, аукнется нам все это. Старые боги не будут просто так на такое оскорбление смотреть. Это все Хэвейда штучки: заморочил отцу голову всякими выдумками, а мы теперь расхлебывай. Ведь после похорон весь этот скарб ему отойдет. Я б лучше в могилу все сложил, как предки делали, а этому прохиндею золото отдавать – увольте.

– Элла, заткнись уже. Ты сам точь-в-точь, как старый дед – ноешь по поводу и без повода. Сам же богохульствуешь… Отец этот порядок установил, его и надлежит придерживаться.

– Да пусть уже Вил этот порядок заберет со всеми потрохами! А ты, Сигеберт – глупец, вата вместо мозгов, смотришь в рот какому-то чернокнижнику, вместо того, чтобы самому подумать… Что за мерзость… На кой же черт его пять недель там держать…

Элла прикрыл нос широким рукавом. На вид ему было не больше двадцати двух-двадцати трех лет, однако брезгливо изогнутый рот и набрякшие веки как будто принадлежали человеку вдвое его старше. Темные глаза смотрели хмуро и пронзительно; длинные волосы цвета воронова крыла облепили худые скулы, намокнув под мелким моросящим дождем.

Его стан обтягивал длинный, до колен, черный кафтан, расшитый серебром, из-под которого выглядывала ослепительно белая рубаха; на тонком поясе висел кинжал в богато разукрашенных ножнах; жемчужно-серые льняные штаны, длинные и узкие, сшитые по последней моде, были аккуратно заправлены в мягкие сапоги оленьей кожи.

Сигеберт искоса взглянул на брата; внешне тот был полной его противоположностью. Сигберт, широкоплечий красавец с вьющимися светлыми волосами перерос Эллу почти на голову.

– А затем держать, чтобы народ со всего королевства смог собраться. И вони не будет никакой, нечего кривляться. Он уж набальзамирован.

Дождь плотной серой пеленой висел над Лонхенбургом. Небольшая площадь перед часовней святого Этельберта была заполнена народом, но еще больше людей толпилось поодаль за каменной оградой, перешептываясь, и во все глаза разглядывая светлейших графов и герцогов, что маленькими группами стояли перед стершимися от времени ступенями, ведущими внутрь.

Часовня, очень старая, по форме напоминала гигантский куб с полусферой наверху. Камни ее стен были настолько велики, что оставалось только удивляться, каким образом строителям удалось водрузить их друг на друга; на некоторых из них еще можно виднелись грубо стесанные остатки древних барельефов.

Огромные двустворчатые двери наконец с громким скрипом распахнулись, и на пороге показался Великий магистр Ордена Вопрошающих Хэвейд, высокий старик с жестким лицом. Позади него правильным треугольником шли несколько монахов в фиолетовых одеждах.

– Тьфу, нечисть, – буркнул Элла.

Сигеберт дернул его за рукав.

– Слушай, хоть сейчас сдержись. Благочиние не нарушай.

Элла набрал в грудь воздуха, намереваясь что-то сказать, но, в конце концов, ограничился раздраженным фырканьем. Глянув на приближающуюся группу, оба брата, как по команде, опустились на колени. Их примеру тут же последовали все присутствующие.

Площадь перед часовней была замощена, но дождь, ливший беспрерывно уже с прошлого вечера, сделал свое дело: мутные потоки воды текли по земле, без всякого почтения облепляя грязью расшитые золотом плащи.

За монахами двое мужчин несли большой мраморный ларец, в котором покоилось сердце усопшего – его Величества Идриса Леолина, последнего короля всея Корнваллиса, герцога Когара и Эервен, маркграфа Беруина, графа Арно и Кловиса, барона Глоу, и прочая и прочая.

Ларец был очень велик и тяжел, с четырьмя ручками; напряженно сжатые рты носильщиков выдавали, что его вес дается им с трудом. Поравнявшись с Сигебертом, они остановились.