– Сколько лет?

Эдвин молчал.

– Вроде тринадцать, господин, – низко склоняясь, пробормотал староста, – или четырнадцать.

– А выглядит старше. Мальчишку не трогать. – Герцог мотнул головой в сторону догорающего костра. – Кто она?

Вокруг заголосили.

– Эгвейн…

– Эгвейн, Гуайрева жена…

– Добрая женщина была…

– Вот он лежит.

Только сейчас заплывшими глазами Эдвин разглядел отца, лежащего у колодца. Возле него, причитая, толпились женщины.

Повинуясь взгляду герцога, Гром подошел к недвижному телу.

– Жив, ваше высочество, – спустя минуту объявил он. – Просто без сознания.

– Хорошо.

Эдан вновь взгромоздился на коня. Стянул с руки перчатку и, вытащив из поясного кошеля золотую монету, кинул ее на землю рядом с Гуайре.

– Передайте ему, что как мальчишка подрастет, жду его в Криде. Женщину похоронить как правоверную. По коням!

Сухими глазами Эдвин наблюдал, как герцог пришпорил вороного жеребца. Отряд, подняв тучу пыли и распугивая отчаянно кудахчущих кур, умчался из Талейна, оставив только полтора десятка солдат под началом Грома. Юноша без сил уронил голову на землю.

Вечером Гуайре заявился в местный кабак, где собралось почти все мужское население Талейна. Руки его дрожали.

– Отчего стояли, как овцы? – гневно кричал он. – Их было то всего с дюжину человек… Видели ж, что не господские! Стояли, как бараны…

Мужчины молчали, отворачиваясь и пряча глаза.

А уже через несколько дней, собрав весь свой нехитрый скарб, Гуайре с осиротевшей семьей покинул деревню и, построив хижину милях в трех от селения, занялся охотой. Особой живности тут не водилось, но и лисы, и волки, чьи шкуры шли на выделку для полушубков, худо-бедно ли, давали ему возможность кормить детей. Никогда больше отец в Талейне не появлялся.

*      *      *

Эдвин стрелял из лука едва ли не лучше всех сверстников в деревне, хотя, конечно, до отца ему было далеко. Тот как будто с луком родился. И не только с ним. Еще и с мечом, что служило для Эдвина источником бесконечного к нему уважения.

В их доме хранился меч. Старый и давно не точеный, в полтора локтя длиной, он лежал, завернутый в тряпицу, на самом дне единственного сундука. Эдвин обнаружил его случайно, когда еще мальчишкой что-то искал там по просьбе матери, и с тех пор не отказывал себе в удовольствии тайком вытащить клинок, сжать в руке оплетенную потрескавшейся кожей рукоять.

Однажды за этим занятием его застал отец. Ругать не стал, хотя по его лицу и пробежала какая-то тень. Спустя несколько дней, набравшись храбрости, Эдвин рискнул спросить, что да как. Отец ответил не сразу. Постоял некоторое время, опершись на мотыгу, потом сходил в дом за пивом.

В молодости Гуайре был солдатом, тщательно подбирая слова, сказал он Эдвину. Нет, не у нашего герцога, в других краях, хотя и родился здесь.

– И, знаешь ли, Эд, – задумчиво сказал он, заглянув сыну в глаза, – дрянное это дело, грязное. Но потом об этом, дел полно. Давай, помогай.

В тот день они перестилали крышу, на следующий – делали что-то еще, но подробного рассказа Эдвин так и не дождался. Он заметил, что ответы на его расспросы отцу даются как-то тяжело, что ли. И Эдвин наконец отстал, узнав только, что его дед, отец Гуайре, тоже был воином.

Заметив, однако, страстный интерес сына к мечу, Гуайре все же сломался и показал ему несколько самых простых приемов.

– Может, в жизни пригодится, – пожав плечами, сказал он.

Несколько раз они уходили в лес, где Эдвин ожесточенно размахивал палкой, пытаясь достать до отца. Не получилось ни разу, а сам Эдвин заработал с десяток шишек и синяков. На просьбу Эдвина дать ему меч – просто попробовать – Гуайре ответил решительным отказом.

– Видишь ли, этот меч никто не должен даже заметить.

– Почему?

– Не те времена нынче. Просто поверь. И не говори об этом никому.

Эдвин кивнул, задумавшись. В этом мече не было ничего особенного, за исключением грубо выгравированной на яблоке полустершейся буквы «ƒ». Но юноша привык доверять отцу и, заметив в его глазах решительное намерение не отвечать на дальнейшие вопросы, просто промолчал.

Однако с того времени он стал подмечать в облике Гуайре что-то особенное. Эдвин удивлялся, что не видел этого раньше. Как отец ходит – прямо, высоко держа голову, совсем не так, как большинство талейнцев, как смотрит – гордо и независимо, как говорит с односельчанами – твердо и зная себе цену. Эдвин старался ему подражать. Поначалу просто подражать: говорить негромко и рассудительно, ходить прямо и независимо. Дело закончилось несколькими потасовками с деревенскими мальчишками, но Эдвин был упрям. И после того, как он отколотил палкой – отцовские уроки не прошли даром – местного бугая Кадела, крепкого и наглого парня, уважение к себе заработал.

Кадел, помнится, всегда задирал Эдвина из-за его шевелюры. Волосы Эдвин носил длинные, до середины спины, как и у его отца, и этим обстоятельством втайне гордился. Длинные волосы – это отличительная черта свободного человека, а таких в его родном Талейне было раз-два, и обчелся. Вилланов, то есть крепостных, обязывали стричься коротко, а рабы вообще носили прическу под горшок. А все свободные вели свой род либо от самого Эогабала, Отца всего сущего, либо от его сыновей и братьев, и даже на тех каменных изображениях всех древних богов, что Эдвину довелось видеть, их волосы изображались настолько длинными, насколько хватало фантазии у резчика.

Гуайре только хмыкнул, когда Эдвин, заявившийся домой с рассеченной губой и заплывшим глазом, коротко рассказал ему об обстоятельствах дела. Даже вроде как одобрительно хмыкнул, заметил про себя Эдвин и тихонько возгордился.

Со временем Эдвин стал ему хорошим помощником: юноша, которому минувшей осенью уж стукнуло семнадцать годков, научился стрелять из лука не хуже отца, а в последние время ему все больше и больше приходилось брать тяжелую работу на себя. Прошлой зимой Гуайре, погнавшись за зверем, свалился в овраг и сломал себе лодыжку. Эдвин тогда места себе не находил: прождав отца четыре дня, он уже собрался отправляться на поиски, на время пристроив сестренку к знакомым в деревне, когда Гуайре, весь обмороженный и опираясь на костыль, приковылял домой.

Нога так и не зажила: отец ходил, сильно хромая, и хуже того – начал харкать кровью, подолгу не вставал с постели. Эдвин шел на охоту, свежевал животных, обменивал в Талейне мясо на хлеб, капусту и пиво, а Гуайре тем временем дубил шкуры в дыму сжигаемого камыша и прочих трав. Нагрузившись доверху, Эдвин отправлялся в Элгмар. Дорога туда-обратно занимала немногим больше недели.

В Элгмаре жил его дядя. Точнее сказать, не дядя, а какой-то дальний родич его матери, подслеповатый и вечно зудящий мужик. Он держал кожевенную мастерскую, с трудом сводя концы с концами: кроме жены, у него было аж четыре дочери, худые и измученные девицы, пропахшие известью.

По дороге обратно Эдвина и подловили. Не дойдя всего мили три до лесной развилки – прямо – на Талейн, налево – к его родной избушке, – он попал в руки солдат.

*      *      *

Шум и гам Эдвин услышал издали. На всякий случай он свернул в сторону и, спрятавшись за кустами, наблюдал, как по дороге бредет целая толпа, в которой он разглядел и несколько знакомых из Талейна. Все – с хмурыми сосредоточенными лицами и котомками за плечами. Дети, тихонько подвывая, цеплялись за материнские подолы, а мужчины подгоняли тех и других, на ходу переговариваясь с солдатами. Последних Эдвин насчитал около двадцати – небритых, уставших, но зорко посматривавших по сторонам.

Не понимая, в чем дело, юноша глядел во все глаза. На арестованных крестьяне похожи не были – шли быстро, свободно общаясь с охраной, да и кто ж будет арестовывать целые семьи, с малолетками на руках? – а сами наемники казались гораздо больше озабоченными происходящим вокруг. Эдвин помнил пару случаев, когда вилланов угоняли на работы в господское поместье, но и при таком раскладе объяснить присутствие женщин и детей он не мог, тем более что замок Крид находился прямехонько в противоположной стороне.