Так вот, бабушка, взявшаяся за воспитание Грозного, называла его только Варнаком. При этом вряд ли она имела в виду, что это должно стать его именем. Просто он для нее был таким же малышом-несмышленышем, какими в свое время были и мы. Щенка, естественно, больше тянуло на кухню – оттуда хорошо пахло, да и бабушка чаще всего проводила время там, то занятая приготовлением еды, то отдыхая и читая через толстые стекла очков какую-нибудь газету. Он ложился у ее ног, заваливался на спину, и она, нагнувшись, почесывала ему розовое щенячье пузо с кисточкой и говорила все то же самое, что и нам: «Ах, ты мой варнак!» Так что, я думаю, Грозный, ни с кем не делясь своим пониманием окружающего мира, вырос и прожил у нас все те годы с двумя именами, точно зная, что второе означает для него только ласку, понимание и защиту, даже когда он и совершал дома что-нибудь недозволенное. А первое он оставлял для всех остальных, и не только «своих», которых он, конечно же, отделял от тех незнакомых и странных людей, встречающихся ему за порогом дома.
Правда сказать, данная ему в семье «официальная» кличка Грозный ну никак не вязалась с внешним видом нашей собаки. Как он ни рос, как мы его ни кормили, как его ни воспитывала бабушка, но в итоге он все-таки оказался низкорослой, гладкошерстной и неизвестной породы собакой. Несимметричность больших черных пятен на белой, как мел, спине не сочеталась с аккуратными носками того же черного цвета на коротких и кривоватых, как у степного наездника, мускулистых лапах. Жесткий хвост все время был завернут в перевернутую запятую. Короткую белой шерсти шею венчала остроухая голова: одно ухо – черное – всегда было полуопущено набок, другое – белое – торчало вверх; удлиненная, в черном пятне окраски морда с умными, но постоянно настороженными глазами. В общем, внешне он был похож на ту породу беспородных собак – Белка, Стрелка, еще какие-то, уж сейчас не вспомнить, – на которых в нашей стране отрабатывали в свое время освоение космического пространства.
Ему всегда до всего было дело: все, происходившее у нас дома, касалось его. При этом он никогда не встревал, а лишь появлялся для того, чтобы посмотреть, что происходит, удостовериться, все ли в порядке, и тут же поспешно удалиться, словно у него была куча всяких других неотложных дел на «огромной» вверенной ему территории. Он всегда встречал нас у входной двери, но «поцелуи и объятия» доставались от него только бабушке, а потом и папе. На всех остальных, проживающих вместе с ним в одном доме, Грозный эти ласки распространял в крайне редких случаях – поводы для них выбирал и помнил только он сам. А так, он просто появлялся из кухни, где ему больше нравилось коротать «служебное» время, несколько секунд, наклоняя голову с торчащим ухом то влево, то вправо, всматривался в вошедшего в прихожую, и, убедившись, что ты есть ты и к тому же жив-здоров, возвращался к себе. Мне даже казалось, что эту манеру встречи он просто-напросто «скопировал» у воспитавшей его бабушки: не хватало только кухонного полотенца через плечо, фартука и слов: «Ну все в порядке? Тогда проходите, а я пока пойду посуду домою». И удивительное дело – на наших скудных квадратных метрах при шести проживающих он был почти не заметен, никому не мешал и никого не раздражал. У него не было привычки изображать из себя недокормленного и вечно голодного пса, более того, когда мы завтракали, обедали или ужинали дома, он тут же деликатно покидал кухню, причем с таким серьезным и целенаправленным видом, что не поднималась рука взять какой-нибудь лакомый кусок со стола и предложить ему разделить с нами трапезу. А если кто-то это и пытался сделать, то он поворачивал голову и смотрел на допустившего эту «унижающую» его достоинство выходку таким взглядом, что угощающий мигом смущался и, чуть ли не извиняясь, сам съедал этот кусок.
Грозный, казалось, всегда был настороже, и его лай на любой шум на лестничной ли площадке или на улице – у нас был третий этаж – за ним не задерживался. Мы-то к его такой серьезности попривыкли, а вот наши соседи по подъезду при встречах с ним, как я уже упоминал, держались на дистанции. Однако при всей его «грозной» манере поведения он совсем не был агрессивным, во всяком случае, беспочвенно агрессивным, тем более, когда вышел из младенческого возраста и перестал трепать нашу обувь. Я помню только один случай, когда он в прямом смысле показал и применил свои зубы. Дело было так: к нам зашли в гости соседи с нижнего этажа, шумные и крупные муж с женой. Развеселившись после рюмки-другой, сосед навис над зашедшим проконтролировать порядок в доме Грозным и, зажав его в углу между диваном и стеной, начал приставать, обидно высмеивая его незавидные габариты и не подходящую поэтому нашей собаке кличку. Тот, сжавшись, терпеливо ожидал, когда гость, наконец, даст ему возможность продолжить свою службу и при этом очень внимательно вглядывался в лицо шутника, иногда посматривая на папу, как будто ожидая от него совета, что делать в такой ситуации. Папа попытался урезонить весельчака, говоря ему, смотри, мол, Василий, тяпнет он тебя. Но все было бесполезно. Тогда Грозный взял ситуацию в свои зубы. Он неожиданно подпрыгнул – иначе при его росте он мог бы достать только до какой-нибудь там лодыжки или невкусного колена, но его интересовал только рот, к которому он все время и присматривался, откуда исходила вся эта обидная веселость – и цапнул наклонившегося над ним обидчика за… верхнюю губу, чуть ли не превратив ее в заячью. Когда моментально утратившего свою необузданную веселость соседа с прилепленным под носом куском окровавленной ваты увела домой его жена, обещавшая Грозному самое беспощадное отмщение, и утихли укоры в его адрес со стороны обескураженных случившимся папы и мамы, на кухню к забившемуся под стол виновнику пришла бабушка. Она села на табуретку и сказала свое обычное: «Ах, ты варнак! Натворил дел, – и, помолчав, добавила, махнув рукой куда-то уже не в сторону сидевшего в своем убежище Грозного, – а этот будет теперь знать, как себя вести в чужом доме: выпил, сиди и не приставай к людям». Причисленный к «людям» варнак тихонько покинул свой схрон и сел возле обутых в шерстяные носки ног бабушки, изредка задирая вверх голову и виновато помаргивая черными маслинами глаз – для него главное было, чтобы она не сердилась на него.
Во дворе Грозный появлялся не так уж и часто – приученный к порядку бабушкой, он предпочитал жизнь квартирную, где днем и ночью нес службу по охране-обороне нашего жилья. Я даже не припомню, чтобы кто-то из нас был обязан совершать с ним утренние и вечерние прогулки на улице. А уж родители этим делом и вовсе не озабочивались – и так проблем хватало! Тогда вообще мало кто держал дома собак, а тем более в многоквартирных постройках.
Наверное, это было связано и с неотжившей еще коммунальной системой, и с теснотой нового жилья хрущевского времени, да и со скудностью наших семейных бюджетов, не предполагающей наличия лишних ртов. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь в этих своих предположениях. Так вот, Грозный хоть и редко появлялся на улице и совсем не рвался выйти из квартиры, но были исключения, когда он это делал с удовольствием. Исключением этим были маленькие детишки из нашего двора. Они хорошо знали Грозного, единственную собаку в нашем пятиэтажном четырехподъездном доме, а он, видимо, когда-то сумел принять участие в их играх и беготне, отметив у себя в памяти, что вот с этими маленькими людьми вполне можно иметь дело, оставив дома свой внешне грозный вид и характер, то есть просто расслабиться. Дети это тоже поняли и приняли его в свой круг. Поэтому сначала было удивительно, но потом мы привыкли к тому, что иногда они появлялись у порога нашей квартиры и спрашивали: «А Грозный пойдет гулять?» «Надо спросить его самого», – отвечали мы, но поскольку спрашиваемый тут же при первых звуках детских голосов появлялся в прихожей, всем своим радостным видом давая понять, что, конечно же, он пойдет, то нам не оставалось ничего другого, как дать согласие. Он гулял и играл с ними столько, сколько детям позволяли их родители, и потом возвращался домой сопровождаемый своими друзьями, которые кричали ему «Пока!».
