Издательство «Мандрагорас», Афины, 2010 Издательство «Нефели», Афины, 2019 (2-е издание) (С. 7, 10,12,18, 25) Твоя вечная привычка смотреть через плечо Мы молчали, неподвижные среди музыки: на коленях фотография: в чёрной коже на ветру ты смотришь прямо, строгая и уверенная – по ту сторону объектива я смеялся, конечно. На дальнем плане мост бетон и земля пустая, твоё село. И мы всё смотрели не поднимаясь с колен: с моста ты завидуешь воде – вырвались из города, авто ждёт позади с разогретым двигателем, когда закончится перерыв, головокружение пройдёт, отойдите, вы что, не видите, вы мешаете, я фотографирую свою любовь. Объектив словно долго позировать перед камерой в которой не было плёнки как потом узнаёшь. каплет ртутью в вены голубизна пока город вокруг – к миллионам ртов — поднимает минутную стрелку: мол чи. дрожь замурована в гипсе. девушка неловко надевает горизонт, не знает, как повернуться. наверху: море чистыми мазками на каждой стекляшке брошенной на берегу и в каждой старые волны, вот и всё, что я знаю о пространстве: остальное осталось в фотокамере. Фаюм То и дело они составляют фотороботы с фотографической неточностью или безграмотной памятью человека в форме на поворотах проспекта, самоходные, неподвижные. закаменелые мутный как на загранпаспорт снимок транзитом и под дождём делают остановку пока – в каком-то другом стихе — инерция запечатлевает их фаюм чистейший Et in arcadia ego всеми своими реальностями мир углублялся в почву, окружённый кремнистым сланцем, и вдруг я оказался в воде – так отчаянное пробуждение обрывает побег и день воздвигает в твоём голосе стену — стихотворение снова стало чернилами стало полипом утянуло меня на дно чтобы я пересчитывал утонувшие рыбьи перстни. я как дар погребальный носил её под землёй – мгновение вечности — и теперь дышу через бок сквозь тростинку твоей стрелы. Долгий путь не боящийся слов Уже поздно между Токио и Салониками: ты уронила на страницы сомкнутые глаза вежливо отказавшиеся от кофе обеда и того, что, надо полагать, было ужином; в воздухе языки, кадры, прошлогодние хиты кинематографа упускаешь один за другим — и даже покой, парящий вверху и соединяющий паузы, между делом, колебания курсов мировых валют, перепады атмосферного давления. Уже поздно для трансляций в этой воздушной географии, поэтому я пишу: говорят, что во время полёта возможна только фаза быстрого сна. замечательно: значит, ты мне расскажешь, что тебе снилось, когда ты роняешь сумку – это называется «сонное опьянение», объясняю я, стряхивая пыль у выхода — и тебе хочется познакомиться со мной поближе. может быть, доехать вместе на такси до центра или встретиться посмотреть Фудзияму о которой ты мечтала столько часов Уже поздно, когда мы прибываем; затянувшаяся пауза – я выхожу на платформу, я потерял тебя где-то в толпе, не помню, проверяю вещи: паспорт, мобильник, маленький конверт в ручной клади. женским, странно знакомым почерком, имя; открываю: вот это самое стихотворение меня сопровождает пока – рассвет из окна поезда – я медленно просыпаюсь, двигаясь навстречу тридцати миллионам незнакомцев.  Катерина Ангелаки-Рук
Анорексия существования Государственная литературная премия Греции Номинация «Поэзия» 2012 Издательство «Кастаниотис», Афины, 2011 (С. 22, 26, 30, 34, 48) Исчезла и луна Луна, луна прижатая так тесно к моей груди и к животу: и на неё я больше не гляжу, как больше не гляжу и в зеркала. Луна теперь — белёсый слабый свет, что чуть мерцает и напоминает времена, когда за ночью ночь с её серпом и страсть, как полнолуние, росла. Ты на покрытых галькой берегах стояла мокрая и думала, что видишь суть мироздания, мечтала о веках метафизических, где никакое солнце не затмевало бы поэзии луны: ведь серебристый свет всегда нежнее дня и золота его. О, женщина, как ты была смешна, считая, будто пылкая луна оберегать твой танец будет вечно. Но и луна исчезла. И она. |
