– Простите? – произнесла Эда, и она была несколько смущена моим выпадом.

– Это вы меня простите, – я сорвалась из-за стола и кинулась в коридор. Мне не место здесь. Мне нельзя. И жечь ничего нельзя. Оно само все горит вокруг, куда не повернись – все горит.

– Эй! – Виктор схватил меня за руку.

– Отвали! – я пыталась вырвать руку, но чертов священник оказался гораздо сильнее. – Отпусти! Хватит с меня сладостей.

– Остановись, пожалуйста. И послушай.

– Про бога? Про дар? Про то как классно, когда твой ребенок превращается в воду у тебя перед глазами? А ты знал, что состав воды у всех тел разный? Вода водой, а Связь разная! Мать вашу, я знать этого всего не хочу!

Мой истеричный крик разнесся по коридору и вдруг я поняла, что его поглотила полная тишина. В комнатах все затихли.

– Пойдем обратно, я хочу тебе кое-что показать. Я хочу лишь, чтобы люди начали работать мозгами, начали думать мозгами, а не эмоциями, не страхом, не яростью и не злостью. Хладнокровие, вот что нас спасет, холодный расчет. Мысль! Понимаете?

– Отпустите меня, – холодно отозвалась я, хотя внутри всё дрожало от ярости.

– С радостью, только если вы меня выслушаете. И тогда больше меня не увидите. Я больше не заговорю с вами, не буду выступать на той улице. Вы согласны.

– Мне плевать.

Эда была встревожена. Они сидели на маленьком диване обитым чем-то блестящим и скользким на вид. Я сидела напротив в кресле из такого же ерзающего материала. Жутко неудобно.

– Ну, – торопливо проговорила я, разглядывая как мнутся эти двое.

– Эда, – Виктор обратился к жене.

– Извини, может лучше ты? – она вопросительно посмотрела на него, а потом подняла длинную юбку выше колена. У нее не было ноги. До колена точно. Там было что-то вроде дешевого протеза. Конечно, кто сейчас будет делать хороший бионический протез. Все больницы переполнены ожоговыми пациентами или такими же как Эда, без конечностей.

– У нее нет ноги, это сделала Связь. Она уничтожила ногу выше колена. Это началось и у Эды. То, что, наверное, простите, случилось и с вашим сыном, – начал Виктор и вдруг Эда продолжила за него.

– Это началось внезапно. Вначале образуется шар, будто конечность больше не твоя. Будто ты сам у себя ее отбираешь. Оно поднималось от пальцев и шло дальше, я знала, что будет, знала, что это конец. Все, смерть. Но умирать я не хотела. В ту секунду я разозлилась, как и вы сейчас. Я разозлилась на весь проклятый мир, – у нее на глазах выступили слезы, она сжала кулаки. – На все, что с нами происходит. Я разозлилась на Связь. Нет-нет-нет, остановись. Это была такая холодная ярость, не страх. И она остановилась. Чуть выше колена, однако ноги я всё-таки лишилась, не получилось обратить Связь обратно, вспять. Просто… не получилось. Но я жива, она не убила меня и мне успели помочь. Она – это наш мозг, это наше сознание, это то, что мы думаем. Она лютует, потому что мы боимся, мы бешено боимся, мы паникуем и путаемся в чувствах.

– Но в итоге вы без ноги, – холодно заметила я.

А потом я так же молча встала и вышла из комнаты. Летела по этому проклятому коридору, я хотела выбраться наружу, без этой вони. Мне надо было вздохнуть, вдохнуть уличного воздуха пропитанного еще не выветренным хлоргидратом и остатками горелого машинного масла умирающих автоматов вокруг.

Стоя на улице, я никак не могла отдышаться. Я так хотела, так желала, чтобы у меня была Связь, как у Дюка. Я так хотела сгореть вот прямо сейчас. Люди радуются, что остались живы! Эта женщина радуется, что осталась без ноги. Да что за бред! А мой сын… Я закричала и одновременно с этим из глаз хлынули слезы. Да, я желала бы, чтобы он был жив, пусть без ноги, но жив. Без ноги, без руки, но, пожалуйста, чтобы он был жив. Я кричала и обливалась слезами, упала на колени и продолжала рыдать.

Люди на улице проходили мимо, обходили меня широкой дугой. Я сама нередко была свидетелем подобного.

А потом я просто пошла в тот бар. Я знала, где они хранили новую партию выпивки. Я даже не помню, как дошла. Помнила темное помещение, откуда через слабый свет фонаря, что пробивался через окно, со стены на меня глядели собственные ужасающие рисунки. Они корили меня за все, они ненавидели меня так же, как я их. Но я каждый раз возвращалась и продолжала рисовать. Хозяева бара хотели изобразить на стене ужас, хотела, чтобы бар был насмешкой над всей этой ситуацией вокруг.

В подсобке, будущей кухней бара, за грудой барахла была спрятана коробка. Тупым керамическим ножом я вскрыла пломбу и открыла коробку. Виски. Чертов земной виски. Суки! Люди – дебилы. Сигареты, алкоголь, наркотики. Мы привезли все дерьмо старого мира в новый.

Я разорвала упаковочную пленку. Эти дураки думали я ничего не найду. Выбила отверткой дозатор и вылила содержимое бутылки в рот. Я глотала так жадно, будто не прикасалась к воде и алкоголю вечность. Хотя прошел всего один день.

А потом все было как в мерзком шатающемся тумане. Я помню, как рисовала что-то, как меня выворачивало от перепитого и потом я вновь рисовала. На третьей бутылке я вырубилась. Не уверена даже, что лила содержимое в рот, скорее всего, все проливалось мимо. Может оно и к лучшему.

Наутро я обнаружила себя на полу в собственной блевотине и луже виски. Волосы слиплись, одежда пропиталась алкоголем. Было уже светло, а мне было ужасно плохо. Когда более или менее удалось сфокусировать блуждающий взгляд я увидела это… Вот что я рисовала вчера на стене. Огромное черное пятно. Я как могла закрасила все, над чем работала уже два месяца. Кое-где еще проглядывали старые пятна, но было совсем непонятно, что за всем этим скрывалось.

Люди, которые наняли меня, говорили, что этот бар будет служить местом саморазрушения, бар для отчаявшихся, бар для тех, кто больше не знает куда идти, но у него еще остались деньги на контрабандную хорошую выпивку и чуток денег на дешевенькую местную.

Короче – я была первым клиентом этого бара. И рисунок из черного хрен-пойми-чего на стене вполне выражал мое отчаяние.

У меня не было часов, я понятия не имела который час. На сегодня назначена встреча с Кроу, а я как кусок дерьма. Принять душ можно было только в одном месте.

Я вышла на улицу в чем была. Я уже так ходила, и я уже так делала. Разве что теперь в баре мне нет места, и я скорее всего потеряю эту работу. И лучше вообще обходить его десятой стороной, меня наверняка там не ждет больше ничего хорошего. Я, шатаясь, топала по этой проклятой огромной длинной и ужасно ровной улице. Ровный гладкий тротуар, как же он мне надоел. Каждый раз топая по нему с похмелья я так хотела, чтобы это была земля с травой, так хотелось, чтобы это была земная грязь, чтобы ботинки утопали в ней, чтобы трава проминалась под ногами, чтобы роса… Я оперлась рукой о стену и меня вырвало. Я ловила эти взгляды отвращения. По-моему, я даже крикнула пару раз «Пошел на хрен!», а может и еще что.

После очередного «Пошел на хрен» меня вдруг подняли, грубо тряхнули и за грудки приперли к стене. В лицо мне смотрел Дюк. Хотя это был совсем не он. Это был Эдвард.

– Ты грязная бомжара, не могла отоспаться где-нибудь в мусорном контейнере, прежде чем вылезать на свет? – проговорил он с отвращением, а потом отпустил меня. Я по стене съехала вниз.

– В мусорном контейнере воняет, вы же их не чистите. Чистильщики! – проговорила я заплетающимся языком.

Он не успел заговорить. Позади кто-то закричал, и Эдвард отвернулся. На другой стороне улицы метался человека. Эдвард достал пистолет из кобуры и передернул затвор, вышедший из машины напарник сделал то же самое.

– Убей его, Эдвард, – слабым голосом произнесла я.

– Не смей уходить, – бросил он и побежал на другую сторону улицы.

Но я, конечно, уходить никуда не собиралась и пошла за ним. Люди бежали мне навстречу, они бежали от чего-то, что мне было хорошо известно. Кто-то собирался подохнуть. И я спьяну хотела, чтобы он сгорел. Я даже немного подскакивала от радости. Сейчас мне мерзко об этом вспоминать. Но это была я.