– Очень кстати, завтра вечером я иду в «Комеди» на «Британик» Расина. Я пришлю своего человека с билетами и экипаж. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне.

Жюли пошла его провожать. Я посмотрела на Розину, которая явно испытала облегчение, словно все проблемы были решены, а месье Клеман презрительно фыркнул:

– Актриса? Это пугало в платье? Только если у нее будет одна роль – Смерть с косой.

Я проигнорировала его. Что тут скажешь? Морни прав.

Актриса или жена. Все карты выложены передо мной.

Я никогда не бывала в театре.

Конечно, я о нем знала. «Комеди Франсез», именуемый также Домом Мольера в честь своего основателя, знаменитого драматурга XVII века, был одной из двух финансируемых государством театральных компаний во Франции. Именно там актриса Рашель, наша еврейская икона, дебютировала и обрела легендарную славу как ведущая исполнительница ролей в классических и современных пьесах.

В течение последних тоскливых месяцев, не имея почти никаких занятий, я облазила всю округу и не раз проходила мимо местного театра, где «Комеди» давал утренние спектакли. Я видела актеров, куривших рядом со зданием – этот порок казался мне манящим, – и декорации, которые вносили через задний вход, но на настоящем спектакле никогда не бывала, потому что такие развлечения могли позволить себе далеко не все.

Жюли, будучи женщиной, знакомой с жизнью города, вероятно, имела свое мнение на этот счет. Она наверняка хорошо представляла, что влечет за собой работа в театре. В другой ситуации я могла бы расспросить ее, но теперь я будто вовсе перестала существовать для нее. Да я и сама старательно избегала Жюли весь следующий день – сидела на уроках своих сестер, а после обеда, когда мать легла вздремнуть, прокралась наверх, чтобы сообщить мадам Г. о произошедших событиях.

– О, это прекрасная идея! – воскликнула она, немало удивив меня. – Играть на сцене – идеальная профессия для тебя. Ты обретешь независимость и будешь жить как пожелаешь. И тебе не придется выходить замуж за нелюбимого человека.

Я внимательно вгляделась в нее, пытаясь определить, была ли искренней нотка облегчения, звучавшая в ее голосе. Что-то в мадам Г. напоминало мне выражение лица Розины, будто они с ней сходились в одном: все, что снимало напряжение в семье и могло занять меня, следовало принимать без оглядки, независимо от того, сулит ли это какие-то выгоды.

– Разве это профессия? – с сомнением спросила я. – Разумеется, одеваться в костюм и ходить в нем для развлечения публики – это шаг вперед по сравнению с тем же парадом в салоне.

Ma petite dame вздохнула:

– Вероятно. Но тебе не обязательно выставлять себя напоказ в салоне, если ты этого не хочешь. И мужа развлекать тоже не придется.

После я спустилась к себе и лежала без сна, пока не настало время готовиться к вечеру. Розина принесла мне платье – одно из своих; никуда не годное, на мой взгляд, из мерзкой голубой тафты, быстро переделанное с помощью бантов и рюшей, которые скрывали дополнительные складки и защипы, потому что тетя была значительно объемнее меня в талии и бюсте. Как только она зашнуровала платье, я заныла:

– Словно спица в абажуре. Мне обязательно надевать это?

– Боюсь, Жюли на этом настаивает, – кивнула тетя. – Мы идем на спектакль с Морни. Ты должна выглядеть так, будто принадлежишь к его компании.

Во время поездки в присланном герцогом фиакре я сидела, зажатая между Жюли и Розиной, обе они были разодеты в пух и прах, на шеях и запястьях сверкали украшения, глубокие, обшитые кружевом вырезы корсажей открывали ложбинки между грудями. Перед входом в театр, где избранные члены общества высаживались из лакированных экипажей с золочеными фамильными гербами, Жюли схватила мою руку в черной перчатке и прошипела:

– Если сегодня ты опозоришь меня, я отправлю тебя в Лион первым же поездом.

Предупреждение не имело смысла. При входе в Пале-Рояль, где «Комеди» давал сегодняшнее представление, я невольно разинула рот. Никогда прежде не доводилось мне видеть такой роскоши. Меня потрясло изобилие красных ковровых дорожек, таких мягких под моими неудобными туфлями, и голубоватый свет газовых рожков, вмонтированных в витиеватые позолоченные светильники на стенах, отделанных белыми обоями из шелковой бумаги. На подкладках мужских накидок длиной до колен мелькал алый шелк, из-под фраков выглядывали узорчатые атласные жилеты, а женщины, словно лебеди, проплывали мимо в платьях мягких оттенков: кремовых, персиковых и жемчужных, – таких широких, что юбки занимали весь проход.

У герцога, разумеется, была собственная ложа. Рядом с ним сидел какой-то медведеподобный мужчина с ужасающей, по крайней мере на мой взгляд, карамельного цвета кожей и пронзительными серо-голубыми глазами, глядевшими из-под копны курчавых рыжевато-каштановых волос. Это меня поразило. Никогда не думала, что увижу Морни, титулованного аристократа, рядом с явным метисом.

– Мадемуазель Бернар! – пророкотал похожий на медведя человек, вставая, чтобы уступить моей матери и Розине передние места. – Как приятно видеть вас. – Он говорил так, будто встретить их здесь, а не в салоне Жюли – обычное дело, потом опустил взгляд на меня. – А это, вероятно, бесподобная Сара Бернар, о которой я столько слышал?

Морни лениво улыбнулся:

– Мадемуазель, позвольте представить вам моего друга месье Александра Дюма.

Про себя я не преминула отметить, что Морни распространяет сплетни обо мне, но восхищенного вздоха сдержать все равно не сумела.

– Писатель? – спросила я, прекрасно зная, кто он.

Теперь мне стало понятно, почему этот странный человек был удостоен компании Морни. Александр Дюма – знаменитый романист, книги которого отдельными частями публиковались в газетах и будоражили Париж. После Виктора Гюго его считали величайшим из ныне здравствующих писателей.

– Он самый. – Дюма улыбнулся. – Мадемуазель, вы читали мои труды?

– Да, – шепотом ответила я, а потом придала силы голосу, чтобы он не звучал как у робкой, неопытной девушки, какой я, впрочем, и была. – «Граф Монте-Кристо» одна из моих любимых книг…

Дюма прижал к груди похожую на лапу руку:

– О, у нее голос, как у ангела!

Морни расплылся в улыбке:

– Поверьте, mon ami, вы еще ничего не слышали. Подождите, когда она его возвысит. У фагота меньше силы.

Жюли стрельнула в меня ледяным взглядом и сказала, опускаясь на предложенное ей место:

– Она всегда сидит, уткнув нос в книгу. Я не перестаю твердить ей, что для женского ума так много читать – вредно.

– Кажется, с умом у нее все в порядке, – отозвался Дюма и украдкой подмигнул мне.

Я заняла место рядом с матерью, а герцог с писателем устроились позади. Невероятных размеров хрустальная люстра, подвешенная у нас над головами, мерцала светом газовых рожков, как восходящее мглистым морозным утром солнце. Вдруг раздались три гулких удара, и от неожиданности я подскочила.

Наклонившись вперед, Дюма шепнул мне на ухо:

– Приготовьтесь, mon ange[9]. Представление начинается.

По залу тихим шепотком разносилось шуршание программок и вееров, заиграл оркестр. Вжих – поднялся тяжелый занавес с золотой бахромой, и за ним открылся новый мир: пилястры и пастельные облака, висящие над семью холмами древнего Рима, по которому расхаживали люди в тогах и венках. Императора Нерона играл актер величавой наружности, его раскатистый голос гремел подобно грому. Но меня больше всего впечатлила женщина, исполнявшая роль его матери Агриппины. Крупная, с полными руками, унизанными браслетами, облаченная в пурпурную мантию, она была уже немолода, однако, изображая мстительную мать императора, так горделиво шествовала по сцене, что затмила всех своим властным видом, зачаровала плавными жестами, проникнутыми грандиозной злобой.

Я находилась под большим впечатлением, что обычные люди, алхимическим волшебством костюма и света превращенные в эпические фигуры, способны благодаря этому переносить зрителей в иную реальность, даже совершенно незнакомую – более величественную и эмоционально насыщенную, где с вулканической силой бушевали страсти. Это был мир, где унылая скука бытия сходила на нет, где не было места обыденности.