Театр оказался волшебным спасительным убежищем.

Вцепившись в барьер и довольно громко застонав, я высунулась так далеко вперед, что могла бы свалиться на ряды кресел в партере, если бы мать не втащила меня обратно.

– Тихо, – прошипела она. – Ты идиотка? Чего таращишься и мычишь как корова?

Дюма хмыкнул:

– Трудно не увлечься. Мадам Натали играет Агриппину лучше всех.

Жюли не утруждала себя просмотром пьесы. Она не отводила лорнета от глаз, а в перерывах шепталась с Морни:

– Вы видели принцессу Матильду? Я слышала, она бросила своего любовника и сошлась с каким-то дегенератом. У мадам Кастильон, определенно, крепкие нервы, раз она показалась на публике после такого скандала. А там, во втором ярусе, это что, несносная писательница Жорж Санд? Это она? Ну, сегодня у нее хотя бы хватило приличия надеть платье, а не эти ужасные брюки. Куда катится мир, если женщина считает возможным для себя появляться в обществе в мужском наряде?

Я почти не слушала ее едкие комментарии. Розина тоже – она пошла пить аперитив, вернулась в ложу только на заключительный акт, но, пока он шел, тихо откланялась. Развязке действия предшествовал грохот цимбал, который поднял меня на ноги и вызвал крик восторга: спектакль был великолепен, он перенес меня в далекое прошлое и позволил забыть обо всем вокруг, о неустроенности собственной жизни и выборе, который мне предстояло совершить.

Впрочем, к моменту, когда занавес опустился, выбор передо мной уже не стоял. В зале зазвучали аплодисменты, рикошетом отлетавшие от стен, и я поняла, что должна стать частью этого мира.

Зажегся свет, зрители встали, и Жюли повернулась ко мне:

– Неужели ты нигде не можешь удержаться, чтобы не устроить спектакль?

Дюма снова встрял в разговор:

– Вы не должны винить ее. Это действительно была выдающаяся постановка пьесы, которую всегда считали слишком помпезной и перегруженной деталями. – И он с такой добротой улыбнулся мне, что я едва не заплакала. – Вам понравилось, ma petite etoile?[10] Соответствовало ли это вашим ожиданиям?

– У меня нет слов, – прошептала я и, к своему ужасу, почувствовала, как по щеке катится слеза.

– Ну, – Дюма наклонился ко мне, – вы лучше подыщите слова. Возьму на себя смелость сказать, что с такой эмоциональной отзывчивостью и необыкновенным голосом вы сами однажды сделаетесь сенсацией.

Итак, все было решено. В следующем месяце я должна явиться на прослушивание для поступления в Консерваторию драматических искусств и музыки[11], в народе известную просто как Консерватория. Жюли недовольно хмыкнула, хотя Морни заявил:

– Великолепное решение! – и тем продолжил процесс смазывания колесиков взаимного интереса.

Я с головой погрузилась в подготовку. Жюли только закатила глаза, обнаружив меня копающейся в принесенных из квартиры мадам Герар книгах Вольтера, Мольера и Расина. Я старалась заучить наизусть как можно больше, расхаживала взад-вперед по своей спальне и декламировала, сопровождая речь широкими жестами в стиле мадам Натали, пока моя мать не протянула небрежным тоном:

– Вовсе не обязательно так напрягаться. Тебя примут. Морни позаботился об этом.

– Все равно я хочу быть совершенством, – возразила я.

Она засмеялась:

– Думаешь, это так просто? Продекламировала несколько строк, и – вуаля – тебе уже аплодируют. Ничего-то ты не понимаешь. Жизнь, к которой ты так стремишься, ничуть не лучше той, что тебе ненавистна. Как, по-твоему, все эти актрисы платят за свои костюмы и грим? Как обеспечивают себе крышу над головой? Им тоже нужны покровители. Денег, которые ты когда-нибудь заработаешь в роли инженю, едва хватит на пропитание.

– Я мало ем, – огрызнулась я, и Жюли прищурилась. – И у меня уже есть покровитель. Даже два. Месье де Морни и месье Дюма.

Мать могла бы снова меня ударить. Я видела, что у нее руки так и чесались. Дюма действительно отнесся ко мне с особым интересом. Каждый четверг вечером он, пыхтя, поднимался по лестнице в нашу квартиру и на глазах у забавлявшихся зрелищем гостей Жюли давал мне рекомендации по поводу выступления, басистым голосом изрекая:

– Не так быстро. Помедленнее. Говорите четче!

Он даже написал упражнение для оттачивания раскатистого «р», и я сводила всех с ума беспрестанным повторением фразы: «Огромная серая крыса сгрызла три крупных зерна ржи».

Во время следующего своего визита к нам Дюма аплодировал мне:

– Да, именно так. Superbe[12]. Только не понижайте голос в конце фразы. Выдерживайте темп. Усиливайте эмоцию и дышите. У вас серебристый голос. Используйте его. Пусть он передает чувства, это привлечет зрителей. Никогда не подражайте. Ищите свою героиню в себе, ma petite etoile.

Мне нравилось, что он называл меня своей звездочкой. Дюма заменил отца, которого я так часто рисовала себе в мечтах. Перед уходом, а он никогда не принимал участия в дальнейших увеселениях, Дюма всегда оставлял немного денег со словами: «Девочке на платья». Жюли убегала в свою спальню – Розина бросалась за ней – и орала там, а сестра молила ее успокоиться.

– Неблагодарная! – вопила мать, и я вместе с сестрами, которые испуганно таращили глазенки, слышала ее сквозь дверь. – Она твердила, что не будет работать на спине, поэтому взялась за дело глазами. Этот мерзкий Дюма обхаживает ее как влюбленный бык. «Для девочки. Для моей маленькой звездочки». Это невыносимо! Все еще девственница, и уже мешает мне.

Напряжение между нами нарастало. Жюли считала, что своими возмутительными амбициями я соблазняю ее поклонников. Наутро в день прослушивания я была комком нервов, направив все свои мысли и чувства на достижение цели, в жертву которой принесла все, даже завтрак.

Стать актрисой – это значило гораздо больше, чем иметь успех на сцене. Затмить всех своим мастерством не было главным, хотя я об этом мечтала. Настоятельная необходимость вырваться из-под власти матери, избавиться от ее неодобрения и едких пророчеств, что я закончу жизнь на дне общества среди всяких подонков, как тысячи других инженю до меня, вкупе с периодическими жалобными призывами внять голосу разума, потому как месье Беренц, торговец, пока еще не утратил желания взять меня в жены, – все это превратило мою жизнь в ад. Даже пресловутое социальное дно казалось мне более предпочтительным, чем общество матери.

Тем не менее Жюли потратила часть оставленных Дюма денег на новое платье для меня. Когда Розина распаковала его и вынула из коробки, я застонала в отчаянии:

– Черное. Я буду похожа на вдову.

– Это настоящий лионский шелк. Его прислал месье Беренц. Посмотри. – Тетя приложила его ко мне; я стояла перед стареньким зеркалом, висевшим над моим бюро. – Оно подчеркивает удивительный цвет твоих глаз.

Да уж, подумала я, цвет глаз и отсутствие фигуры. Примерив платье и взглянув на себя в зеркало, я поняла, что дела обстоят еще хуже. Я выглядела не вдовой, а инвалидом. На шестнадцатом году жизни у меня появился некий намек на груди, но портниха не приняла этого во внимание, так же как, очевидно, не учла и прочие мерки, которые сообщила ей моя мать. Думаю, она намеренно послала устаревшие, чтобы я испытала неловкость. Подол платья болтался выше моих болезненно худых лодыжек, из-под него высовывались длинные белые панталоны. Лиф стягивал меня, как корсет (этого приспособления я никогда не носила, потому что была худой); ворот в рюшах давил на горло и будто когтями царапал снизу подбородок. Я пригляделась и заметила на лифе дырку, которую чересчур усердная портниха прожгла утюгом.

Бросившись в салон, где меня ждала мадам Г., чтобы сопровождать на прослушивание, я закричала:

– Платье прожжено. Смотри, на шелке дырка!

Жюли, разлегшаяся на своем канапе в robe de chambre[13], с рассыпавшимися по плечам волосами, вздохнула: