Горло у меня сжалось. Я могла только таращиться на свою тетю в немом изумлении, не зная, испытывать мне благодарность или накричать на нее за то, что столько лет таила от меня такую невероятно важную правду? Не успела я найти способ для выражения бушевавших внутри эмоций, как Розина отвернулась.

В зал возвращались матушка Софи и моя мать.

Послав компаньонам обольстительную улыбку, означающую обещание скоро освободиться, Жюли подошла ко мне:

– Матушка Софи заверила меня, что дела у тебя здесь идут хорошо, потому пока я покоряюсь ее мудрости. Но чтобы больше никаких разговоров о крещении. Понятно?

Если бы я не была так ошарашена услышанным, то, вероятно, запротестовала бы. Оглушенная, я приняла прохладный поцелуй матери, сопровождавшийся строгим предупреждением: «Не разочаровывай меня», и молча смотрела, как она уходит.

Розина обняла меня на прощание и поспешила следом. Жюли смеялась, положив пальцы на руку своего ухажера, который повел ее к экипажу.

Зал опустел, а я этого даже не заметила. Девочки распрощались с родителями, монахини увели их в спальню.

Преподобная матушка Софи смотрела на меня с болезненным пониманием:

– Пойдем, дитя мое. – Она протянула мне руку. – Ты не должна отчаиваться. Господь проведет через все испытания, если в нас достанет веры, чтобы их преодолеть.

Мари хотела знать, что со мной случилось. По ее словам, я стала угрюмая и невеселая, ходила понурая, будто упала со цены, а не очаровала публику.

– Ты была изумительна, – заявила подруга, пытаясь вызвать у меня улыбку. – Даже Луиза говорит, что стоило отдать тебе роль с самого начала. Она теперь хочет дружить с тобой. Все девочки хотят. Они только и талдычат – Сара то да Сара это. Если бы я не любила тебя так сильно, то могла бы заревновать.

Но даже лесть подруги не подняла мне настроение. С досады я выпустила на волю в сад своих пленных насекомых и рептилию. Ящерка, лишенная хвоста, который я случайно прищемила, открывая крышку банки, где держала бедняжку, неловко заковыляла под куст. Я не рисовала никого, кроме скорбных святых, копируя из книг работы старых мастеров, и позволяла находиться рядом только Цезарю, который был так привязан ко мне, что я могла бы пнуть его – и он не убежал бы.

По ночам я лежала без сна. В голове ворочались тяжелые мысли об отце, которого никогда не видела и который жил где-то в Гавре с другой семьей. И пыталась представить себе, как он выглядит. Унаследовала ли я от него свой длинный нос с горбинкой? Нет, это маловероятно, так как он напоминал нос моей матери и, по словам Мари, был, бесспорно, еврейским. Но тогда, возможно, глаза с их хамелеонским зеленовато-голубым оттенком, который отражал мое настроение? Хотя, опять же, глаза Жюли были почти такого же цвета. Или его волосы, мою единственную уникальную черту, – густые, курчавые, золотисто-рыжие, чуть рыжее волос Розины. Увы, ничто в моей внешности не выдавало отца. Я закрывала глаза и пыталась вызвать в воображении образ его лица, но видела только Жюли, злобную оттого, что я выросла костлявой копией ее кремового совершенства.

Единственным способом как-то приблизиться к отцу, заполучить частицу его существа и сделать ее своей – это принять отцовскую веру. Но как я могла решиться на это после строгого запрета матери? Пребывая в смятении чувств, я почти не ела и худела. Монахини говорили, что я заболею, если и дальше буду питаться несколькими глотками консоме и коркой хлеба. Я сосредоточенно размышляла над катехизисом, хотя Жюли и запретила мне креститься, так что дальнейшей необходимости в его изучении не было. Книжку я прятала в сумке, пока преподобная Софи не спросила напрямую: неужели я нарушаю повеление матери?

– Я должна соединиться с Господом, – объявила я ей, складывая ладони перед грудью в подражание святым, которых с таким усердием рисовала в блокнотах. – Чтобы не рисковать своей бессмертной душой. Люди из моего народа распяли нашего Спасителя. Я буду проклята навеки, если не получу миропомазания.

О, я прекрасно знала, в какую точку бить, какое глубокое воздействие окажут мои слова на матушку Софи.

– Не все люди из вашего народа виновны в страданиях нашего Спасителя, – осторожно ответила она, но я видела, что преподобная мать в затруднении, она разрывалась между необходимостью выполнять требования моей матери и собственной непоколебимой верой.

Я упала перед ней на колени, как прежде падала перед монсеньором.

– Преподобная матушка, мне обязательно нужно креститься. Вдруг я умру, и моя душа будет обречена провести целую вечность в чистилище?

– Дитя мое, ты проявляешь излишнюю горячность. Как ты можешь говорить такие вещи? – Она внимательно смотрела на меня, отмечая бледность и впалые щеки, худобу тела под монастырской одеждой.

На всякий случай я расчехлила свое последнее оружие, припасенное для такого момента.

– Мой отец хочет этого, – заявила я, и глаза матушки Софи округлились. – Так сказала мне тетя. Она утверждает, это он платит за мое обучение здесь. Он католик. И хочет, чтобы меня крестили. Так должно быть.

– Твоя тетя сказала это? – испуганно спросила преподобная.

– Это правда? – ответила вопросом я.

Матушка Софи не могла лгать. Но довольно долго молчала. Некоторое время перебирала четки у пояса, после чего сказала:

– Я знаю только то, что сообщила твоя мать. Твой отец попросил, чтобы тебя отправили сюда. Кто за это платит, я не выясняла. И нет, – добавила она, подняв руку, – я ничего о нем не знаю. Наше общение сводится к переписке.

– Но он мой отец. Мы не можем пренебрегать его желаниями.

Матушка раздраженно вздохнула.

– Однако отменить распоряжение твоей матери я тоже не могу. Сара, ты ставишь передо мной неразрешимую задачу! – воскликнула матушка Софи и, когда я сникла, а глаза мои увлажнились слезами, которые были всегда наготове в последние дни, добавила: – Если только ты сама не услышишь зов Господа. Если у тебя есть истинное призвание служить Ему, никто не сможет помешать тебе надеть монашеский плат. Ты будешь крещена и получишь Святое причастие. Такова будет воля Всевышнего.

– Я слышу его. Господь взывает ко мне! – горячо заговорила я. – Точно взывает.

Матушка Софи снова вздохнула:

– Есть ли у тебя призвание, невозможно решить за минуту. Это требует гораздо большего времени и раздумий. Многие девочки, приходившие к нам, думали, что хотят остаться, но по мере взросления мир начинал манить их. А перед искушениями мира, дитя мое, бывает очень трудно устоять.

– Не для меня. – Я вскочила на ноги. – Я хочу остаться здесь навсегда.

– Посмотрим, – закончила спор преподобная мать.

Я твердо решила доказать, что не отступлюсь.

Ни одна девочка в Граншане не была прилежнее. Я не пропускала мессы, надраивала полы в церкви и чинила одеяния, хотя очень плохо владела иглой. Расставляла цветы в вазах перед алтарем и готова была обрезать себе волосы для украшения статуй, если бы матушка Софи не запретила это.

Когда весна растопила изморозь на монастырских окнах и примулы высунулись из земли в саду, я заметила, что преподобная постепенно ослабляет оборону. Радость при виде столь искреннего выражения преданности Господу боролась в ней с нежеланием бросать вызов моей матери. Наконец в последние дни сентября, незадолго до моего двенадцатилетия, матушка Софи сообщила, что Жюли дала согласие на крещение. Почему мать изменила мнение, она не объяснила, но я подозревала, что преподобная обрушила на Жюли свои чары: ее ежемесячные отчеты о моих успехах были пронизаны таким восторгом по поводу добродетелей, кои я в себе взращивала, что устоять было невозможно.

К этому моменту я превратилась почти в бесплотного духа, который, как говорила, фыркая, сестра Бернадетт, носился в воздусях, забыв обо всем на свете, кроме Цезаря. Мари променяла меня на Луизу и ее подружек, заявив, что со мной скучно, так как каждую свободную минуту я провожу или на коленях в церкви, будто послушница, или уткнувшись носом в Библию.