***
Мягко, в такт кожаному сиденью, поскрипывали рессоры, гнедой жеребец неспешной трусцой тянул бричку, кося глазом на совсем забывшего о нём возничего. Василий Кузьмич сидел на облучке, полуобернувшись назад, и с улыбкой слушал весёлое щебетание попутчицы. Возникший было с первых минут холодок давно растаял. За полтора часа пути девушка рассказала Чагину всю свою жизнь.
- Он, конечно, мужик серьезный, - напутствовала ее Антонина Петровна, - но ты его не бойся. Заговори его, не дай опомниться и характер показать. И тогда вы подружитесь. И тогда всё будет хорошо.
Вот Марина и старалась. Да только много ли расскажешь, жизни-то за плечами всего ничего, двадцать с небольшим.
- Ну вот, Василий Кузьмич, даже не знаю, что ещё сказать, - пожала она плечами, - всю жизнь вам рассказала. Вам, наверное, не интересно, совсем?
- Ну что вы, Марина Николаевна, напротив, очень интересно. Я ведь, кроме деревни своей, ничего не видел. Всю жизнь тут, как привязанный.
- А война?
- Война - это не то, что хочется вспоминать. Я бы с удовольствием забыл бы её, если бы мог.
- Страшно было?
- Страшно. И не верьте тому, кто будет говорить, что не страшно. Но в бою страх проходит. В бою бояться некогда. - Василий Кузьмич нахмурился. - В бою надо убивать самому или убьют тебя, а тогда уже бойся не бойся - все едино.
- Ох, как-то жутко сделалось, - прошептала Марина, - аж мороз по коже. Ну ее эту войну, Василий Кузьмич, А как вы председателем стали?
- О, это отдельная песня, Марина Николаевна. В августе сорок пятого под Мукденом меня крепко ранило. Всю зиму в госпиталях провалялся и домой в деревню вернулся только в конце апреля, в сорок шестом. А тут совсем беда была. Разруха полная. Помню, первый раз в коровник зашёл, а там, пять коров. Да какие коровы, - он в сердцах махнул рукой, - одно название, скелеты, кожей обтянутые. Они не то что на пастбище выйти не могли, они на ногах-то держались еле-еле. В деревне одни бабы да старики. Самим есть нечего, чего уж про коров говорить. Мужики, те, что с войны живыми вернулись, все в город подались. В деревне-то не платят, а семью кормить нужно. Вот кто с руками да ногами в артели посбивались, да на заработки. Ну, собрал я баб, каких смог, и мы скотину, почитай, на руках в луга понесли. Благо уже травка кое-какая пробилась. Скотину с лугов неделю не уводили. На ночь охрану выставляли от волков... обошлось, слава богу, да...
Василий помолчал немного, погрузившись в воспоминания, а потом продолжил. Он рассказывал Марине, как поднимал колхоз практически с нуля, как боролся за доверие селян, как старался мужиков-артельщиков обратно в колхоз вернуть. Поверили люди. И не потому, что свой, деревенский, с детства знакомый, а потому, что увидели, что за дело болеет, что слову своему хозяин.
- ...да-а-а, тяжко пришлось. Но ничего, сдюжили, встали на ноги. Школу вот построили. На следующий год думаем больницу открыть. Жизнь-то ведь она вон только начинается.
Он вдруг поймал себя на мысли, что давно уже так много не говорил. Не на митинге перед колхозниками и не на партсобрании, а просто так, в беседе с обычным простым человеком. Впрочем, нет, не с простым. Он чувствовал, что эта девушка одним своим появлением смогла затронуть в его душе какие-то тайные, давно уже забытые им самим струны. Смогла разбудить в нем что-то, что пугало его и одновременно радовало....
***
Прошёл почти год. В конце июня все колхозники традиционно вышли на сенокос. На Большом лугу в ложбинке под раскидистым дубом расположились двое. Мужчина опирался спиной на ствол дерева, женщина лежала, положив голову ему на колени. Она мечтательно смотрела в звездное небо, он куда-то вдаль, задумчиво перебирая ее светлые локоны. Тишину июльской ночи раскрашивали цикады, мягкий теплый ветер шелестел листвой, создавая тихий, едва уловимый шёпот, и даже вездесущие комары, казалось, убрались прочь, чтобы не мешать их уединению и покою.
- Слушай, - нарушил тишину мужчина, - может, хватит нам от людей прятаться? Чай не молодые уже?
- Не рано ты меня, Василий Кузьмич, в старухи-то записал?
- Да ладно тебе, Мариша, я же не об этом. Я-то уж точно не мальчик. Да и не солидно как-то при моей-то должности от людей скрываться.
- Ты что же, Вася, всерьёз считаешь, что никто ни о чем не догадывается? Эх ты, председатель. Шила в мешке не утаишь. Деревенские нас с тобой уже давным-давно поженили.
- Так ведь и я том же. Выходи-ка ты, Марина Николаевна, за меня замуж.
- А я, Вася, как пионер, всегда готова. Хоть завтра, да только ты ведь у нас человек занятой, у тебя то посевная, то уборочная, то покос, то жатва.
- Смейся, смейся, - улыбнулся Василий Кузьмич, - только завтра я действительно не могу, сенокос, - он улыбнулся ещё шире и развел руками, - давай сразу после сенокоса в сельсовет пойдем, распишемся и свадьбу сыграем.
- Давай. Вася, давай. У меня каникулы, и до сентября я совершенно свободна. - Марина поднялась, потянулась сладко, выгнув молодое упругое тело, и посмотрела сверху на Чагина. Две маленьких луны озорно блестели в ее глазах. Он поднялся, прижал ее к себе крепко и прошептал на ушко:
- Вот и ладушки.
- Слушай, жених, раз уж ты теперь жених, я вот давно тебя спросить хотела, да все стеснялась, - Марина поднялась на цыпочки и, сорвав с дерева листок, показала его Чагину, - а правда, что этот дуб в твою честь Васькиным зовут?
- Правда, Мариша, правда.
- И за какие такие заслуги?
- Ну, это длинная история. Мы ведь с этим дубом, почитай, одногодки. Первое наше знакомство, правда, неудачным получилось... ну это неважно, в другой раз расскажу, как-нибудь, а вот потом ничего, отношения, можно сказать, наладились. А во время войны он мне даже жизнь спас.
