– Но его аба будет против! – воскликнул Гиб Аянфаль, – он сам говорил, что не хочет, чтобы его дитя попало в недра. Знаю, вы не позволяете им считать друг друга родичами. Но волны уже связали их! И сейчас Хиба должен тут быть! Вместе с Бэли!
Сиятельный лик белой матери стал строгим.
– Для Хицаби сейчас как никогда важно оставить своё дитя! – непреклонно сказала она, – нам тоже хотелось, чтобы Бэли продолжал жить под лучами Онсарры. Но Хицаби поступал с ним так, как поступают со своими детьми те, кто властвует в недрах. Стоит ли удивляться, что в этом случае жизнь Бэли сложились именно так? Я знала, что вы придёте сюда, Гиб Аянфаль, и зададите такой вопрос. Звезда ещё не посвятила вас в тонкости секрета жизни, и я могу лишь призвать вас к тому, чтобы вы ни в коем случае не говорили Хицаби о том, что видели и слышали здесь. Ваши слова навредят и ему, и Бэли, и вам самому. Именно сейчас у него есть шанс отпустить, сделать то, что он должен был сделать с самого начала. Ваш друг получил очень большую власть над путями жизни, но не смог правильно ей распорядиться. Когда-нибудь вы сможете это понять, Гиб Аянфаль, когда волны одарят вас знаниями. Пока же не вмешивайтесь. Дайте вашему другу пройти испытание, а Бэли спокойно воссоединиться в семи дарах.
Гиб Аянфаль не мог беспрекословно воспринять эту речь. Он видел, что мать много не говорит ему, путая загадочными словами, и не мог смириться с тем, что его отстраняют от ситуации. Он вскользь взглянул на вторую матрону, и вдруг интуиция мягко указала ему на воспоминание о давнишнем разговоре с Хибой на вершине старой башни.
– Так вы… его сёстры?! – негромко спросил он. Лица белых матерей никак не изменились, но их молчание только крепче убедило Гиб Аянфаля в верности его догадки.
– Почему вы так жестоки с ним?! – уже во весь голос воскликнул он, глядя прямо в глаза белой матери, – если вы – одна семья, то как вы можете так поступать?!
Его плеча коснулась рука Тэти.
«Не следует так говорить с матроной Линанной, Янфо», – беззвучно сказала она, – «Она вместе с матроной Саникой спустилась к Бэли из храмов Белого Оплота Рутты! Им полагается почёт, и вы должны быть с ними вежливы, даже если не хотите соглашаться».
Гиб Аянфаль с недовольством взглянул на замковую сестру, собираясь возразить, но его опередила сама мать Линанна, догадавшаяся, о чём идёт их мысленный разговор:
– Не надо упрекать его, Тэти, – мягко проговорила она.
В это время вторая матрона, прежде отстранённо наблюдавшая за дискуссией и названная матерью Саникой, подошла ближе, и, склонившись над Бэли, прислушалась к его внутреннему состоянию, после чего снова заботливо закрыла его с головой серой материей. Гиб Аянфаль не мог оставить это без внимания.
– Бэли пожаловался мне, что очень голоден. Дайте ему пасоки, если стремитесь унять страдания!
– Его тело разрушается изнутри. Принять пищу оно уже не способно, и голод уймётся только тогда, когда Бэли уснёт чуть крепче, – спокойно ответила мать Саника, – если бы вы его не разбудили, то он не ощутил бы этого.
Она выпрямилась и коротко кивнула своей коллеге. Мать Линанна подошла к Гиб Аянфалю и, взяв его за подбородок, коснулась большим пальцем уголка его губ. Сей жест был незнаком юному асайю, но из-за него всё его тело охватило странное оцепенение, так что Гиб Аянфаль совершенно не мог сопротивляться действиям матроны. Прикосновение длилось всего несколько мгновений, после чего белая мать убрала руку и негромко сказала:
– Так будет лучше для всех, Гиб Аянфаль. Примите молчание. Тэти, проводите Гиб Аянфаля наверх более безопасным путём, чтобы ему не пришлось вновь перебираться через канал.
Тэти кивнула и подошла к строителю, собираясь ему что-то сказать. Но Гиб Аянфаль отскочил от неё и сам бросился прочь туда, где зияло чёрное жерло канала.
Гиб Аянфаль был потрясён. Уверенность в будущем и настоящем, которая есть у каждого асайя, пошатнулась, и он впервые ощутил хрупкость мира, согретого лучами Онсарры, к которому он так привык. Почему аба Альтас никогда не говорил ему о таких вещах? Голос и волны оберегают общий покой – пусть. Но аба Альтас должен был быть с ним искренен. Он считал его неготовым к этому? Прозрение зародило в душе горькую обиду, которая жгла его как раскалённая пыль. И что теперь делать? Непременно рассказать всё Хибе, когда они встретятся невзирая на слова белой матери. И, если они не успеют застать Бэли здесь, то он хотя бы передаст прощальное слово…. В памяти вновь ярко предстал страдающий от чёрной болезни ребёнок, и веки Гиб Аянфаля обожгли горькие слёзы жалости. Торопясь к другу, он стремительно пронёсся по хрупкому мостику над страшной бездной, даже не заметив жгучего пыльного ветра, взлетел вверх по коридору, проскочив сквозь барьер и выбежав в залу с купальнями. Только тут он остановился, вдруг почувствовав себя плохо.
Пыль в теле замерла, и оно так ослабло, что Гиб Аянфаль был вынужден опуститься на пол рядом с одной из купелей. Жгучие и гневные мысли, терзавшие его, сплелись в неясное месиво, становящееся всё более нечётким. Образы, слова, которые он слышал и произносил совсем недавно точно разбегались в стороны едва он пытался к ним мысленно обратиться.
Это продолжалось, как показалось ему, довольно долго. Но вот слабость отступила вместе с тем, как пыль разогналась до своей обычной скорости. Гиб Аянфаль поднялся с пола и медленно, точно опасаясь совершить лишнее движение, побрёл наверх. Он вспомнил, как искал Хибу возле Красной башни, наблюдая её разрушение под покровом консула Сэле. Затем он вернулся к себе и, желая большей правды, направился в низ, чтобы навестить недужного. После этого момента воспоминания становились какими-то нечёткими. Гиб Аянфаль чувствовал, что вся информация есть в памяти его пыли, но она упорно не желает принимать внятные образы и слова, как будто становясь недоступной для него самого. Гиб Аянфаль помнил только тревогу и пронзительную душевную боль от собственного бессилия.
Ноги сами привели его в садик Гиеджи, и он направился за деревья, где смолкало звучание волн. Сегодня ему больше не хотелось их слышать – он жаждал остаться наедине с собой. Щёки его жгли пылевые слёзы, сами собой выступившие ещё внизу. Но как только он опустился на траву, его одиночество прервало чьё-то приближающееся присутствие. Гиб Аянфаль поспешно утёр слезы и, поднявшись на ноги, обернулся. Из-за деревьев на поляну неслышно выступил Ае. Его волновые крылья излучали мягкое голубое свечение, разогнавшее окутавшую сад темноту. Лицо старшего родича величественно спокойно, проницательный взгляд прикован к Гиб Аянфалю. Он подошёл к строителю и остановился, ни слова не говоря. Гиб Аянфаль почувствовал, что тем самым Ае предоставляет ему право самому сказать то, что он считает нужным.
– Я был возле Красной башни, – прямо заявил он, и замолк, вдруг почувствовав, что просто не может продолжать. Бурлившие внутри слова и эмоции упорно не желали складываться в слова, а спокойствие Ае вдруг показалось ему каким-то кощунственно неправильным на фоне неведомого горя, которое он перенёс.
– Да, – коротко ответил старший родич, – и вижу, на пользу тебе это не пошло.
– Значит лучше было бы ничего не знать? – гневно ответил Гиб Аянфаль, ощущая, что зародившийся протест взрастает в нём с новой силой, – недаром же над городом сейчас беснуется пылевая туча, но никто ничего не видит! Ты-то наверняка знаешь?
– Знаю, – не стал отрицать Ае, точно не заметив его колкости, – и хорошо, что никто кроме патрициев этого не видит. Чёрные стражи и техники волн прекрасно справляются со своим трудом. Так к чему заполнять волны тревогой, которая ни приведёт ни к чему хорошему, кроме пустой паники? Я догадываюсь, Янфо, чем ты сейчас так возмущён. Но сердиться тут нечего – глобальные эмоции, питающие общие мыслетоки, всегда строго контролировались, так как попавшая в них дурная информация способна принести множество бед. Для сохранения постоянства, информация о бедствиях в них не допускается, пока есть те, кто успешно справляется с ситуацией. Зачем бередить дурными вестями асайев, которые ничем не смогут помочь? Или которые и вовсе не хотят знать о чём-либо за пределами своей общины? Только если угроза выходит из-под контроля, то о ней должны узнать все, каждый в меру своей готовности.
