– Если бы, – Филипп Андреевич отошел к роялю, сел на стул и изящно закурил. – Она не простила моего охлаждения. Изменила мне с бывшим сокурсником (выдох седой струйки в воздух), неудавшимся скрипачом, но блестящим менеджером, надо отдать ему должное. Короче, с директором филармонии. Он подогнал ей недурного адвоката, она оставила меня без копейки. Практически вся московская движимость и недвижимость отошла к ней, а я – сирый и убогий – вынужден был скрываться от сплетен и позора в первом попавшемся Мухосранске. И вот я здесь! – Филизуг эффектно развел руками, как бы открывая занавес.

– Мне очень жаль… – пролепетал Славочка, – точнее, я счастлив. В общем, если бы не эта ваша Аделаида, я бы никогда не повстречал такого талантливого педагога.

– С чего ты взял, что она Аделаида? – поднял бровь Филизуг.

– Ну такую женщину, как вы описали, не могли назвать просто Аськой, как козу в деревне.

Филипп Андреевич раскатисто рассмеялся, утирая проступившие слезы.

– Говнюк, ты все же гений, не зря я решил вложить в тебя душу. – Он ослабил шейный платок и расстегнул пару пуговиц на рубашке. – Ее зовут Аделина!

– Да ладно? – прищурил глаз Славочка. – Вы надо мной издеваетесь…

– Ей-богу! Аделина Нимская! Может, слышал?

– Я не читаю светскую хронику, – потупился ученик.

– И не надо, мой дорогой. И не надо. – Филизуг встал и начал расхаживать широкими шагами по классу. – В общем, так. Настало время истинного признания. Еще несколько месяцев назад я приладил в своей съемной квартире веревку на крюк для люстры и подобрал подходящий по высоте табурет. Я искренне хотел удавиться. Но на следующий день в этой засиженной мухами шараге появился ты. И своими корявыми ручонками вознес к небу такую музыку, что я понял: Бог не покарал меня. Он направил старого ловеласа к человеку, который порвет этот мир своим талантом.

– У меня уже не кривые ручки, – обиделся Славочка, рассматривая еле видимые бугорки на суставах.

– Ты не слышишь меня, дебил, – оборвал его Филизуг. – Ты – уникум, понял? А я – проводник между тобой и Богом. Мы вместе сделаем такую программу, мальчик, от которой залы будут задыхаться, рыдать и молиться. Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, а я буду твоей тенью, я буду твоим смычком, сынок… И когда-нибудь в мемуарах ты вспомнишь своего учителя… И да. Никаких Асек, Аделаид и Аделин. Отныне мы выше этого. Отныне мы – только МУЗЫКА… И зови меня просто Филом. Понял?

– Да, Фил… Только музыка…

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через минуту дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был известным…

– Мама, а ты знаешь, какой ценой придется заплатить за эту известность? – Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий. – Нужно отказаться от любви, от жизни, от Аськи…

– Ах ты божечки! Эка цена! – причитала Дарья Сергеевна. – Любовь-то я тебе дам, будешь плыть, берегов не увидишь. А Аська, коза-то еще драная, ваще тебе не сдалась! Умница, Филипп Андреич-то! Дело говорит. Пойдем, пойдем… суп остынет… великих ждет великое… Об Аське он печется, дуралей мой некормленый…

Славочка встал, вытер обледенелыми варежками слезы, расправил плечи и услышал слабую мелодию из кабинета, где они только что занимались с учителем. Филизуг играл Брамса. Концерт для скрипки с оркестром. Тонко, холодно, бесплотно, бестелесно. Как играют Богу, уставшему под вечер мести человеческий мусор. Славочка улыбнулся и набрал полную грудь морозного воздуха. Ушастой девочки за пианино, в которую он тыкал смычком, загорелой девушки с запахом персика, которую хотелось зацеловать до смерти, чувственной, наглой, земной Аськи со смешным козьим именем в его жизни больше не было.

Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.

– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.

– Чё у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.

– Да ничё. Козел он. И вообще, ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.

Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!» [4], они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.

Алка оказалась не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от матери Рины Ильиничны, которая растила ее одна начиная с первого внутриутробного месяца. Веня – биологический отец Алки, – узнав о беременности Рины, объявил ей, что нужно предохраняться, а не светлячков в небе считать. После чего хлопнул дверью и ушел «навсегда от тебя, дуры брюхатой». Рина перевесилась через перила балкона на десятом этаже и долго смотрела, как он бежал от подъезда к трамвайной остановке на другой стороне улицы. Хотела сигануть вниз. А потом вдруг собрала во рту всю слюну и смачно плюнула. Ровно в тот момент, когда плевок глухо шлепнулся о землю, Веня споткнулся и насмерть был раздавлен милицейской машиной. С тех пор с Риной, быстро ставшей в народе Риной Ильиничной, никто и никогда больше не спорил. Алку растили всем двором. Соседи баловали ее, совали пироги, конфетки, а Рина Ильинична, напротив, запрещала все: жрать сладости, встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то куда свою открыла!), пудриться, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, темноволосая, крутобровая, с белой, как у Снежной королевы, кожей, она с седьмого класса крутила романы, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.

– Знаешь, кого я видела? Клюквина! – сообщила Алка, догрызая рыбий хвост.