Все события и герои романа вымышлены, совпадения случайны.

© Качур Е., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Ася долго торговалась и наконец встретилась с продавцом в метро. Огромный детина со взглядом ребенка и румянцем на белых щеках передал ей нечто похожее на сейф для некрупного огнестрела. Ася стянула картонную коробку с черной лаковой шкатулки, распахнула ее, словно шкаф с двумя створками, и издала сдавленный звук, который никто не услышал за грохотом прибывающего поезда. В шкафчике, как в гробу, внутри дорогого драпированного шелка покоился флакон с темно-коньячной жидкостью и квадратной крышкой в крупных черных кристаллах.

– По-моему, воняет ужасно, – заговорил парень, но она его не слышала.

Вцепившись мертвой хваткой в шкатулку, не реагируя на неловкого продавца, помогающего придержать коробку, она осторожно начала выковыривать из гроба стеклянного затворника. Флакон поблескивал от тусклого света подземки. На золотой табличке было выгравировано Roja parfums 2 [1]. «Ночь номер два», – беззвучно произнесла Ася, сняв хрустальную крышку и сделав жирный пшик на запястье. Та-да-а-ам! На клавиши опустились огромные руки Рахманинова, вдох, и соль-минорная прелюдия заглушила рев несущихся навстречу друг другу поездов, человеческий гомон и демонический вой сквозняков Московского метрополитена. Ася оторвалась от перрона и полетела в потоке мощного многоголосья древесно-амбровых аккордов, подсвеченная цветочно-пряным нимбом и буквально разрываемая на миллиарды маленьких Ась животно-спермовым мускусом, стираксом и кастореумом [2].

– Фу-у-у. Как такое можно нюхать? А я вот собираю кроссовки «Адидас». У меня их сто девять пар. Даже с Олимпиады‑80 есть.

– Что? – Ася спустилась на землю. Рухнула с соль-минорного облака на мраморный перрон. Полезла в сумку, достала восемь заготовленных пятитысячных купюр.

– Ваще не понимаю, как можно заплатить за это говно сто двадцать косарей в магазине. Маме подарили, она учительница. Готовила одного дебила к экзаменам. А это его родители всучили, лучше бы бабки в конверт положили, ей-богу. А вам че, нравится?

– Это – шедевр, – забормотала Ася, на лице ее всплыла блаженная улыбка. – Здесь больше ста пятидесяти компонентов, здесь мускус натуральный. И струя бобра тоже натуральная. А их запрещено уже всем парфюмерным домам использовать, кроме него. – Ася замолчала, будто боялась произнести имя парфюмера всуе.

– И вы этим будете поливаться? – спросил детина.

– Нет, что вы, это совсем не носибельно. Это для коллекции. А вы кроссовки только своего размера покупаете?

– Не, не только. Где ж я сорок второй возьму, например, тридцатых годов? Тоже для коллекции собираю. Но они хоть не так воняют, как этот… шедевр. – Он засмеялся своей шутке.

Ася представила ряды ношеных кроссовок и подумала, что запах пота мужских ног можно было бы передать, например, сочетанием землистых пачулей, шафрана, мускуса и жасмина. Да, такого индольного жасмина в духе винтажного «Джоя» Жана Пату [3]. Кстати, еще пару лет назад, когда Ася только начала вливаться в жиденькие ряды парфманьяков, слово «индольный» казалось ей прилагательным чего-то чистого и звенящего, как новогодний колокольчик, «дол-ин-дол-ин-дол». Но позже, обосновавшись в среде безумных интровертов, которые фукают на любую новинку и признают только «тот еще „Герлен“, ты же помнишь», выяснилось, что столь романтично обозначается привкус эдакого дерьмеца в аромате. «Ах, мне здесь слегка индолит», – говорят они, имея в виду запах кучки испражнений под благоухающими кустами и деревьями. Вкрапления нечистот, спермы, пота, крови, засаленной кожи в райских кущах всегда особенно будоражили носы этих циников. «Фу, компот, нет изюминки», – говорили они на аромат, не содержащий в себе ничего порочного.

Ася стала остро чувствовать запахи, когда потеряла вкус к жизни. Впрочем, и в детстве в ее восприятии сначала возникало ощущение влажной кожи, чернозема, белой краски, а потом ей в лицо летел новенький футбольный мяч с комом земли из-под носка лысого, как гуманоид, Владика – соседа по даче. Или, приезжая на каникулы в Москву, она любила, стоя на незнакомом перекрестке, закрывать глаза и по запаху угадывать, где находится ближайший вход в метро: из пасти столичной подземки шел особый воздух – смесь железной дороги, мраморных стен, пыльных люстр, колоннад и огромного разношерстного людского толковища. Но раньше Ася не придавала этому большого значения. Мир вокруг был полон картинок, прикосновений, желаний, помыслов, событий. Мир вокруг был центробежен и устремлялся к Асе, хотела она того или нет. А потом, вдруг или постепенно, Ася как-то проворонила этот момент, круглый мир сменил траекторию вращения, оттесняя Асю к краю, а затем и вовсе переставая соприкасаться с этой девочкой, девушкой, тетенькой в очках и с оттопыренными ушами.

Славочка гневно ткнул головкой смычка в спину пианистки, а потом шмякнул по нотам перед ее носом.

– Фальшивишь! – почти взвизгнул он, передернувшись.

Она не обернулась, только стиснула зубы. Славочка Клюев не терпел фальши, он чувствовал неверную ноту всем телом – от горла до пятки, и было втройне обидно, что для него, пятиклассника, новогодний школьный концерт – нечто особенное, а эта четвероклашка будто отбывает наказание. Он брезгливо посмотрел на ее руки. Крупные кисти, которые так хвалили в коридорах учителя («Какие руки! Полторы октавы! Рахманинов в юбке!»). Тыльную сторону ладони покрывали красные, расцарапанные цыпки, словно спину старой жабы – бородавочная короста. Какая мерзость, человек с такими руками не должен быть музыкантом! Его собственные белые кисти с длинными пальцами и изящными ногтями не имели ничего общего с этим убожеством. Славочка вздохнул, приставил скрипку к бархатной подушечке под подбородком, взмахнул смычком и раздраженно рявкнул:

– Со второй цифры!

Дарья Сергеевна, ежась от холода, пристукивая сапожком о сапожок, всматривалась в морозное окно, откуда доносилась скрипка ее сына. Она всякий раз замирала, видя, как изящно он вскидывает смычок, представляла его слегка покрасневшие пальцы, скользящие по грифу, и натянутый конский волос, мятущийся по струне. Представляла, потому что видеть этого уже не могла: окно первого этажа было довольно высоко от земли. Она всегда тайком от сына приходила послушать его уроки, благо жила неподалеку и обычно в обед возвращалась из магазинов. Поставив авоську с батоном и двумя бутылками кефира на снег, Дарья Сергеевна мечтательно закрывала глаза и думала: как же хорошо, что сшила Славочке эту подушку на шею: выкроила из затертой бархатной юбки ладные куски, оторочила черным атласом, обрезки которого незаметно ухватила в соседнем ателье, и посадила на тонкую резинку из мужниных трусов, закрепив на шее позолоченной застежкой от театральной сумочки. Эта подушечка выгодно отличала сына от скрипачей-одноклассников, у которых упором для инструмента служила пористая мочалка-губка, что продавалась в хозтоварах. Когда они собирались вместе на концертах, сразу было видно музыканта с большим будущим: Славочка казался на голову выше остальных, стоял с прямой спиной и вскинутым подбородком, со стрелками на брюках, в отутюженной накрахмаленной блузке. В кого сын имел такую стать, Дарья Сергеевна не могла даже и предположить. Ее родители и четверо братьев слыли коренастыми деревенскими крепышами, плечистыми и коротконогими. Муж в молодости, возможно, и казался высоким и ладным, но последние десять лет пьянства вытравили из него всю красоту, а из нее – даже память о том, каким интересным он был женихом. Одно раздражало Дарью Сергеевну: Славочке снова в качестве аккомпаниатора дали эту дурацкую Аську Кречетову. Ведь ходила она к учительнице, просила по-хорошему и по-плохому: Любу, дайте ему Любу, светловолосую, тонкую нимфу, они же так ангельски смотрятся вместе. «Не держит ритм ваша Люба», – огрызнулась тогда скрипачка Алла Ивановна и просочилась через Дарью Сергеевну, перегородившую высокой грудью коридор, как сквозь шифоновую занавеску.