– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся, – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Сергеевной рюмками. Славочка ел, как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Сергеевна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степновыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, дык вы завтра уезжаете штоли?

– Уезжаем, Степ, уж и Катька школу пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… , – она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной было? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку – и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили…ну, там, на скрипке… или на чем он лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль свою ролюшку и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Сергеевна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.

Спустя месяц Славочкины суставы вернулись в прежнее состояние, боль ушла, пальцы стали подвижными. По несколько минут в день он брал инструмент и пытался разыгрываться. Дарья Сергеевна, собрав старые и свежие рентгеновские снимки, приехала к медицинскому светиле, ворвалась без очереди, потрясла у него перед лицом и шмякнула на стол проекции славочкиных рук.

– Чашку держать не будет? – торжественно продекламировала она, – да его в музучилище назад приняли! Вы все его еще узнаете! Доктора херовы!

Славочка пропустил больше полугода, его восстановили, но с потерей одного курса. За время болезни, в училище пришел новый педагог – Филипп Андреевич Изугов, в прошлом преподаватель Гнесинки, непонятно почему сосланный из столицы в провинциальный город. Он долго присматривался к Славочке, и предложил перейти к нему в ученики от Анны Георгиевны Петросян, известной в Н-ске скрипачке. На общем собрании решение одобрили. Славочка стал заниматься под руководством Филизуга (так струнники за глаза прозвали москвича). Помимо уроков по расписанию, они встречались в свободных классах вечерами, и спустя год Славочка не просто набрал былую силу, но и продвинулся в технике настолько, что его сразу перевели с первого на третий курс. Сам Филизуг был весьма виртуозен, истово верил в Славочкину гениальность, и на концертах, в том числе филармонических, они чаще выступали дуэтом, передавая и подхватывая соло от одного другому, артистично улыбаясь и подмигивая друг другу, на лету меняясь смычками и исполняя другие, необязательные, но очень волнующие зрителей трюки. Филизуг был немолодой, высокий, одного роста со Славочкой, подтянутый, худощавый, элегантный, с крупными, некрасивыми, но выразительными чертами лица. В обычной жизни он носил голубые джинсы и свободные пуловеры с V-образным вырезом, темно-синий в крапинку шейный платок и дорогие ботинки с узким носом. Его будто бы вырвали из какого-то европейского будущего и сплюнули в Н-ске в конце 90-х, настолько он был непровинциальным, незашоренным, непохожим на всех остальных. На выступлениях они стояли со Славочкой в смокингах и бабочках, стареющий, но еще сильный лев-отец и набирающий мощь молодой горящий лев-подросток – оба смотрелись восхитительно, купались во влюбленных глазах женщин, срывали неистовые аплодисменты, снисходительно принимали букеты цветов. Неудивительно, что Славочка во всем копировал своего учителя, обожал его талант, его свободу, проводил с ним большую часть жизни в репетициях, концертах, ресторанах, беседах.

Зимним вечером они занимались в большом зале училища (администратор оставила им ключи) с двумя роялями и помпезными шторами на холодных окнах, репетировали 1 концерт Чайковского для новогоднего выступления. Филизуг аккомпанировал Славочке (он элегантно владел фортепиано, читая с листа), останавливался, возбужденно брал скрипку, показывал неудавшийся фрагмент, снова садился за рояль. Славочка был изможден концом недели, огромной нагрузкой. Пальцы заплетались, он хотел маминых фрикаделек и полноценного сна. Филизуг орал.

– Слава, проснись! Ты что, почувствовал себя невъеб№нным гением? (мат Филиппа Андреевича был одухотворенным и высокохудожественным). Ты четвертый раз долбишь эту вариацию, будто всаживаешь кол в вурдалака. Здесь любовь, Славааа, любовь в ее чистейшем, кристаллизованном виде. Ты любил кого-нибудь, кроме себя, гребаный эгоист?

Славочка опустил скрипку, закрыл глаза. Филизуг стоял в эффектной позе, махал руками, фонтанируя сочными образами и матерясь. Перед славочкиными глазами поплыли картины маленького зала музыкальной школы, тоже с двумя роялями Petroff, Аськины руки на клавишах, сумасшедшая энергетика, чувственность музыки из-под ее пальцев… о чем она думала в этот момент? Откуда была такая мощь любви в этой ушастой дурочке? Кого она любила? Своих драных кошек? Губастых рыбок? Славочка вновь физически ощутил запах подпушья на ее шее, прикосновенье горячего языка… Как бы он хотел в ответ попробовать на вкус ее кожу… Если бы только в дверь не ворвалась мама и аськины подруги… Славочку затрясло, закололо в суставах, он вскинулся, поднял скрипку и заиграл, через боль, через слезы, через дрожь, которая вплелась в мощное вибрато…

Филизуг заткнулся, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился словно судорожный. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную прижался к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.

– Филипп Андреич, вы чего? – ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.

– Я – Фил для тебя, просто Фил, понял, говнюк. Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…

Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: наконец, занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Сергеевна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, МАМА!!!! Почему ты ходишь за мной по пятам, МАМА!!!– Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.