Еще один долгожитель зала – Ларри. Шестьдесят три года, белый, хромой, лысый, злой, доктор биологических наук. В прошлом профессор, а сейчас педофил. Но говорит, что не виноват – недоразумение. Скоро разберутся и выпустят. Федералы предложили подписать соглашение о виновности и отсидеть пять лет, но Ларри твердит, что невиновен и подписывать ничего не собирается. Он полтора года тут, а раньше еще два года в Бразилии сидел. Там они по восемь рыл в клетке, на полу спали, крысы через вентиляцию в гости заходили, на тараканов и клопов даже внимания не обращали.

Ларри преподавал биологию в университете Рио-де-Жанейро. Был женат на красавице аспирантке с круглой задницей, карими глазами, волнистыми каштановыми волосами, нежными чувственными губами и мягкими ласковыми руками. Об остальном он умалчивает, иначе – слезы. Сморщится, прикроет лицо ладонью, зашмыгает носом, отворачивается и ковыляет к себе в клетку.

Его посадили за детское порно. Но профессор утверждает, что там была сетка учебных компьютеров по всему факультету, инфа передавалась и путешествовала между машинами. Почему именно его арестовали? Всё отобрали. На одних лишь адвокатов триста тыщ ушло, жена испарилась как бразильский дым, все его забыли, только сестра осталась, она ему и помогает.

Ларри в калеку превратился от страданий, а ведь бодрячком еще недавно был. Теперь же из-за стресса ноги отказывают, на костылях ходит. Жалкое зрелище – доктор наук, бывший Дон Жуан, ковыляющий с заплаканным лицом.

Тут мексиканская диета: фасоль да рис каждый день. Напитки: порошковая химия. У кого есть деньги, заказывают жрачку в тюремном шопе. Там ассортимент заправки, но взаперти весь тот мусор кажется деликатесом.

Адвокат на мои звонки не отвечает, а марок выслать ему письмо пока нету. Как просто вопросы со связью решались на воле: Е-мэйл, звонки, соцсети. А здесь ниче не остается, только – ждать.

Полно времени на размышления. Как много лишнего было в жизни… надо было все отбрасывать, весь тот мусор, что крутился, как сателлиты вокруг сознания. Как мало нужно было на самом деле… Я бы сейчас отказался от всего, что волновало меня раньше… Оставил бы только самое главное: жить с радостью в душе, работать чуть-чуть для самого необходимого, крыша над головой, еда на столе…

Редко с кем общаюсь, иногда спускаюсь в зал, но в основном сижу в клетке. Внизу за столами полно педофилов и как-то стремно в их компании находиться. Это тебе не уличные хулиганы или мелкие продавцы наркоты, а интеллигентного вида белые мужчины от сорока до шестидесяти лет. И им почти по столько же предстоит сидеть в тюрьме.

Написал начальству, чтобы перевели в другой блок, но ответа не последовало. Напишу и адвокату. Но пока терпимо. Bunkie5 тихий, примет свои таблетки и спать.

Тут два раза в день вызывают на прием медикаментов. Я так посмотрел на очередь, процентов сорок принимают антидепрессанты и снотворное. А потом спят по шестнадцать часов, только на жрачку выползают.

Сокамерника моего закрыли в карцер сегодня, так что я впервые один в камере. Давно я не чувствовал такого кайфа от уединения: стоял в тишине у окна, смотрел на весеннюю красоту, на плывущие облака над лесом, на тишь и прелесть природы… и вдруг радость внезапная просочилась в сердце… ниоткуда, из ничего: восторг такой, что слезы навернулись на глаза…

Недолго я побалдел один в клетке – ровно сутки. Подселили чернокожего. Тоней зовут. Пятьдесят пять лет, гангстерский походняк, красные кроссовки, повязка черная на голове, как у бедуина.

«Сижу тихо на парковке, в своей машине, никого не трогаю – рассказывает Тоней – а рядом, на асфальте, пистолет валяется. Я так посматриваю на него, но жду и оглядываюсь. Это и копы могли подкинуть специально, чтобы я подобрал… Они же за мной следят… я ведь раньше сидел, на меня досье пять ящиков, они даже цвет моего дерьма знают. Сижу, ниче не делаю, музычку так тихо включил… А у меня классные сабвуферы в багажнике. Но я негромко, так, чтобы только я слышал. Сижу, курю… Хотел и косячок закрутить, но пока не буду. Мало ли, щас может и приедут лягавые. У меня нюх на этих пидарасов есть, я их постоянно в заднее зеркало вижу. Смотрю в зеркало… а-а… вон он, бля, едет, номера мои пробивает. Никак не оставят нас, нигеров, в покое, всех решили пересадить.

Итак, я сидел там около полу часика, где-то так… на часы не смотрел, не помню точно… у меня память неважная. Сижу, оглядываюсь… никого нет, только гомик один с собачкой, с белым пуделем гуляет, и так на меня косится. А надо сказать что у меня БМВ черный, нафаршированный, диски, цацки, блестит, даже перламутр ему дал сверху, на солнце переливается, чтобы негритянок привлекать. Они на блестящее бегут. Я у кузена своего запчасти покупаю, иногда на крэк меняю. У него гараж. Он там ворованные тачки разбирает. Он тоже сидел лет двадцать, но щас дома, передышка от тюрьмы, мастерскую открыл. А что еще делать? Нам же везде суки «белые» двери позакрывали. Не в обиду, ты белый, но ты русский… так что как бы не совсем белый. Ты ведь тоже копов ненавидишь?

– Ну… после чего меня посреди хайвэя тормознули ни с того ни с сего, все отобрали и в тюрьму, – то да… смешанные чувства к блюстителям порядка.

– Ну вот, я знаю… по глазам вижу, что не любишь копов. А кто их любит? Только они друг друга любят, пидарасы! Так вот, сижу я там и подумываю, как бы мне так выйти из машины и легонько так пнуть ногой тот пистолет… будто прогуливаюсь и вроде случайно задел: ударил ногой. Я же в этих красных кроссовках был: «Майкл Джордан», триста баксов пара.

– Триста баксов за эти штиблеты?

Тоней так посмотрел на меня, обмерил взглядом, даже какая-то презрительность мелькнула в глазах. И мне стало почему-то неудобно, оттого что не разбираюсь в кроссовках.

– Я их купил за триста, потому что с трупа сняли, а так они три тыщи стоят. Вы же там в России в чем ходите? В сапогах, наверное. Хорошей обуви и не видели. А я могу сейчас эти ботинки продать за тысячу. Нет, за полторы… – Он наклонился, сдул невидимую пылинку с них и о чем-то задумался. – Так… о чем я говорил? – Он почесал башку, снял тряпицу, осмотрел ее, завязал обратно.

– О кроссовках… о цене…

– А-а… да-да… Это еще дешево я их купил… Их можно и за тысячу продать. Может, даже и за две. Ты знаешь, у нас на районе нигера одного замочили за кроссовки. Пристрелили, сняли обувь и до свидания. Ниче больше не взяли, только кроссы. Раньше такого не было… Ну, стреляли друг друга, конечно… но, чтобы за кроссовки? – Он мотнул головой, будто отгоняя грустное воспоминание. – Итак, подхожу я.., оглядываюсь… никого нет, только гомик мелькнул в кустах. Он в таких коротких шортиках был и в розовой маечке в обтяжку. Я подхожу так, будто прогуливаюсь, даже присвистываю… и ногой – хлоп! эту пушку… А я ведь раньше футболом занимался. Я так и ударил, сзади… прием такой есть…, и оно пошло-пошло юзом по асфальту, и прям у дверей моей «бэхи» остановилось. Будто даже просится внутрь.

Отлично, думаю, хороший знак… настроение поднялось, подхожу, посматриваю по сторонам, напеваю Стиви Уандера: «I just called to say I love you…»6 Помнишь?

Конечно, помню, заелась в сознании: Стиви Уандер в очках, мотает дредами7 у рояля.

– Вот-вот, – и Тоней просвистел мелодию. – Итак… наклоняюсь я, будто шнурки на кроссах завязываю. Я специально, когда шел на один конец шнурка наступил, чтобы он развязался… Наклоняюсь, а сам смотрю: никто из кустов не наблюдает? А не удивлюсь, тут же везде слежка. У меня, вон, заправка возле дома… ну не совсем возле дома, за угол надо зайти… так я там насчитал шестнадцать видеокамер на потолке! Может еще были спрятанные в коробках или в плюшевых игрушках, но на виду висели – шестнадцать штук, май френд! Это на маленькой заправке. Я спрашиваю клерка… индуса в чалме… такой же черный, как и я, может даже темнее… говорю ему: «шестнадцать камер насчитал босс… зачем»?