Он перебрал пальцами в воздухе, и в ладони возник небольшой иридиевый медальон, явно старинной целестийской работы. Замысловатый герб вился на крышке: тонко вырезанные левкои оплетали меч. Герб Лебреллы, виденный Бестией много раз во время поиска Витязя. Более того — герб одной конкретной семьи, единственный представитель которой сидел теперь за директорским столом, глядя в лицо Берцедеру остановившимися глазами.
— Вы думали, что вещей вашей матушки уже не осталось? — тихо спросил тот. — Напрасно. Мне удалось добыть его еще в первое тысячелетие после Альтау. Тот пожар во дворце уничтожил почти всё, но благодаря полученным знаниям… в общем, мне удалось. Что там? Прядь ее волос, портрет, какое-то послание сыну, которого она больше никогда не увидела и о котором уничтожила все следы? Возьмите.
Медальон мягко улегся на стол перед директором. Тот, ни на секунду не изменившись в лице и всё так же глядя в глаза Кокону, протянул руку.
Иридиевая вещица почернела и обратилась в прах под ладонью Витязя. Берцедер неодобрительно качнул головой.
— Страшный вы человек, Ястанир, — проговорил он задумчиво, — вы только что уничтожили последнюю память о своей матери.
— Лишь вещь, — холодно откликнулся Мечтатель. — Она не нужна мне, чтобы помнить и любить мать. Это и так со мной.
— Вещь, которую она носила на груди, к которой прикасалась, которую, может быть, подарил ей ваш отец, которую она любила — ничего не стоит для вас?
— Для меня больше стоят ее поцелуи поутру, и то, как она улыбалась отцу, и то, как заплетала косы моей сестре, ее смех, глаза, руки — а эта железка по сравнению со всем этим не стоит гнутого пузырняка, и она менее реальна и осязаема для меня, чем все, что я только что назвал!
— То, что вы уничтожили только что, пережило бы вас — и оставило бы память о вашей матери…
— Это была бы мертвая память. Кому и зачем она нужна?
Берцедер как-то непонятно хмыкнул. Судя по его виду, он уразумел, что Мечтатель окончательно закоснел, а потому нет смысла с ним спорить. Лучше сладости поглощать. Он взял еще одну кремовую стрекозу и принялся расправляться с нею прямо-таки садистки: сперва отгрыз половинку одного крыла, потом второго, потом откусил от хвоста. Мечтатель молчал, выжидая, и вместе с ним молчала Бестия, хотя у нее пальцы прямо чесались вытащить серп.
— Значит, для вас мелочно то, что составляет основу жизни каждого человека.
— Просто у меня другое понятие об основе и о мелочах.
— И мои благие намерения поделиться с вами тайнами артемагии пропадают втуне?
— А что вы мне можете показать? — Экстер говорил совершенно не по своему: холодно, тяжело и веско. — Эту идею о доверии вещам три тысячи лет назад успешно воплотил Холдон. Тот самый Холдон, которого вы четыре месяца назад подняли из небытия.
Берцедер вскочил на ноги, Фелла Бестия невольно шагнула вперед, Экстер остался сидеть и любоваться лепестками васильков в своей чашке.
— Нет, не говорите. Видите, фиалки в вазе уже завяли, это нежный цветок, не выносящий лжи. На прощание — потому что, пожалуй, пора прощаться, — я отвечу вам на вопрос, который вы задаёте себе всё время, пока мы ведем этот разговор. Да, я с самого начала знал, что это вы и ваши люди толпились вокруг Холдона четыре месяца назад. И да, я отпущу вас живым.
Бестия поглядела на Экстера с недоумением и обидой, а Берцедер — с кривой, стариковской усмешкой.
— Что — благородство не дает…
— Я отпущу вас, потому что ваша смерть не сыграет никакой роли в событиях, которые уже начинают совершаться. Потому что, если я убью вас — вас тут же заменят такой же марионеткой. Потому что остановить это можно только устранив того, кто это начал, а это не вы. Я знаю, что могу вас задержать, применять на вас чары, пытать — и вы его не выдадите. Можете не говорить об этом вслух. Вы считаете, что абсолютно преданы ему, между тем как вы от него абсолютно зависимы, и здесь еще одна причина того, почему я не могу вас убить: вы не человек.
— Верно, — прошептал Берцедер, делая шаг к двери. — Я больше. Я…
— Лишь вещь.
На прощание они скрестили взгляды — юность против юности, древность против древности.
— Вы верно поняли о неотвратимости судьбы, Ключник, — проговорил Кокон. — Сколько бы вы ни убивали нас — она придет за вами.
— Судьба придет за всеми, — отозвался Мечтатель, сцепив пальцы. — Только не обольщайтесь, если думаете, что знаете её в лицо.
Хлопнула дверь, и зазвучали удаляющиеся шаги по коридору. Бестия с сожалением уставилась на стену, за которой затихал звук.
— Мне плевать на судьбу и на всё прочее, но я бы всё же проводила из артефактория его и его голову по отдельности, — пробормотала она. — Может, мне…
Она обернулась — и осеклась.
Перемена была разительной. Только что в хрупком сосуде кипела невероятная мощь — и вдруг сосуд треснул, мощь куда-то подевалась. За столом сидел осунувшийся, измученный Экстер Мечтатель, и тер виски, и голос его был прежним — как тихое шелестение ручья.
— Это ни к чему, Фелла. Это ничего бы не дало.
Бестия взмахнула рукой, заставляя чашки-блюдца убраться подальше от стола директора. Обхватила Экстера за плечи.
— А он не проберется в артехран или…
— Нет, он покидает артефакторий, — Мечтатель прижался виском к ее щеке. Устало билась жилка под тонкой кожей.
— Ты так просто читал его…
— Проще, чем того мальчика, с которым сражалась Дара. Они все забывают об одном, Фелла, — горьким шепотом, — слишком юны или слишком горды, чтобы помнить: мы всегда подобны тому, что мы больше всего ценим. И если это вещи — ты сам становишься вещью. Я видел его насквозь, словно артефакт из хрусталя…
Он обхватил ее за талию, и Фелла почувствовала, как дрожат его пальцы. Губы тоже, кажется, дрожали.
— Что, милый?
— Больно, Фелла… Даже с Холдоном не было так, потому что тот изначально не был до конца человеком. Видеть живое существо, которое внутри… хуже камня, потому что камни не умеют лгать…
Он замолчал наконец, но облегчения не пришло. Фелла почувствовала, как опустились плечи Мечтателя, заглянула ему в лицо — и увидела, что он уже смотрит в никуда.
Теперь она стала бояться этих провалов не в пример больше.
— Экстер, вернись. Ну, что же ты, мы же не закончили разговор. Ну, куда ты? Экстер, я понимаю, что больно, но ты посмотри на это, ну, как мотив для стихов, или что-то в этом роде, прочитай мне что-нибудь или сыграй, только не молчи…
Что за чушь она несла? Она сама себя не слышала, видела только взгляд Мечтателя, уходящий в далекое прошлое, к черным ирисам, к жадным теням, которые там ждут…
— Не молчи же, говори, читай, очнись…
Он разомкнул губы и начал медленно, будто в сомнамбулическом полусне выговаривать строчки:
С кем бы мне посидеть под изменчивым небом,
С кем бы мне помолчать о любви и о нежности?
С этой башни земля превращается в небыль,
Растворяясь в безлюдной и звездной безбрежности.
Одиночество — явь. Ожидать нет резона –
Лишь стоять, и молчать, и глядеть в постоянное…
И замерзшие слезы с неласковым звоном
Упадут, не разбившись: они не стеклянные.
Облегченный вздох Бестии, когда она увидела, что глаза Мечтателя становятся более осмысленными, застрял в горле: Экстер читал так, будто его что-то заставляло выговаривать рифмованные строки:
Я — лучистый хрусталь, воплощенная ясность,
Легче камнем прожить: не болит и не греется.
Но зачем, уходя в пустоту и безгласность,
Каменея до сердца, продолжаю надеяться?
Лицо директора исказила гримаса страдания, и последние слова он дочитал, давясь собственным шепотом и чьей-то чужой болью:
Может быть, хоть слезинка с ресницы сорвется
Просто каплей воды, а не искрами зимними?
Может быть, кто ушел — тот однажды вернется,
