Дара вместе с еще четырьмя артемагами творила будущие усилители и манки для птиц, Кристо помогал придавать основе под артефакты нужную форму, а Макс время от времени бурей проносился туда-сюда, в основном в сопровождении штабных или Кондора, и каждый раз не жалел выражений. Пожалуй, самым мягким словосочетанием, которым он наделил свой штаб в запарке, было «криворукие дебилы». Кордонщики и драксисты трусили за ним с глазами по суповой тарелке.

— Сдается мне, они уже жалеют, что поставили его над собой, — весело напророчила Дара. — Ну-ка руки убери… оп!

Манок взмыл в воздух — деревянная птичка со стеклянным глазом и крыльями из чешуек драконов.

— Что-то ты сильно радуешься, — проворчал Кристо, берясь за сооружение усилителя. Эти штуки должны были выглядеть как среднего размера деревянные кульки, на дне которых требовалось закрепить разного спектра камни. Камни пришлось собирать со всех, кто обосновался в Норах. К счастью, в Целестии у любого мага Кордона мог висеть на шее изумруд.

— Почему нет. Он прежний — в первый раз за последнее время. Какой из этого вывод?

— Этим жухлякам в воздухе каюк?

— И всему, что станет между нами и Одонаром.

Ковальски думал так же. Во всяком случае, за минуту до того, как Дара активировала манок, он произнес напутственную речь перед подчиненными истинно в своем духе.

— Если кто-то не понял расклад — можете выйти из рядов, чтобы я вас пристрелил к холдоновой матери!

Из рядов не вышел никто, но это, скорее всему, потому что расклад был доведен до внимания Воздушного Кордона не единожды.

Мечтатель заговорил. Само по себе явление удивительным не было, но он ведь молчал с ночи, когда доставили известия о том, что Лютые Рати в компании нежити и артемагов Ниртинэ движутся в сторону Одонара. Известие передал через Хета Жиль Колокол, а потом еще прибавил насчет воздушной блокады. Экстер тогда чуть кивнул возбужденному новостями Хету, повернулся к окну — и словно окаменел, уйдя в свой мир.

Фелла не пыталась вернуть его. Она будто сама провалилась в какую-то параллельную реальность. Последние часы металась среди защитников Одонара, проверяла посты, отдавала приказы, кого куда расставить, а предательский кинжал сидел в ее ножнах и даже на расстоянии издевательски покалывал острым кончиком в сердце.

Парламентеры со стороны противника прибыли час назад, и говорила с ними тоже она. Берцедер со своими артемагами не сказал ничего нового: предложил сдать артефакторий, Ключника и вообще всё остальное, посулил великие знания и власть над вещами, получил ответное предложение убираться, пока башку не снесли, после чего заговорил по делу и сообщил, что бой состоится в соответствии с кодексами сражений Целестии. Это значило — как на Альтау. Сперва — Малая Кровь, когда сходятся по одному воина с двух сторон. А после, на четвертой фазе радуги — Великая Кровь, то есть, собственно, Сеча.

— Бывший Светлоликий решил играть по кодексам своих собратьев? — спросила Бестия устало. — В войне с ними он, кажется, не придерживался правил. Когда уничтожал селения.

Берцедер издевательски развёл руками.

— Как знать, может, вы передумаете после Малой Крови. Но мы будем… хм, придерживаться ритуалов.

Это значит — восемь воинов с одной стороны, восемь — с другой. Победивший в одной схватке может принять и следующий бой. Вмешиваться в поединок запрещено — здесь приносятся древние клятвы…

Традиция Малой и Великой Крови в войнах была древнее Альтау. Бестия и сама не знала, кто установил её. Знала только, что ритуал древен настолько, что Холдон не решился его нарушить.

Восемь схваток до смерти. Возможность для тем, кто проиграл, поразмыслить и сдаться. И далее — Великая Кровь.

Кокон, сладенько ухмыляясь, намекнул, что со стороны Морозящего Дракона на Малую Кровь выйдут сражаться отнюдь не артемаги. А это означало, что бойцом со стороны Одонара может быть только один — тот, что неподвижно замер у окна и молчал так, будто кричал перед этим месяцы.

На третьей фазе радуги она вошла в его комнату, опустилась на кровать — и почувствовала, что сама не хочет ничего говорить. В особенности говорить то, что должна: что все готово, противник на подходе, что ждут только его…

И вот теперь она услышала его голос. Мечтатель не просто говорил — читал, но не как обычно — лихорадочным шепотом, захлебываясь строчками, а размеренно, звучно, будто обращаясь к кому-то невидимому:

Изысканно и искренне просты,

У ног твоих заголубели всходы…

Да, незабудки — вот твои цветы

С сегодняшнего дня — на дни и годы.

В губах застывших спрятана тоска,

Глаза — пусты, как пара старых комнат:

Здесь нет тебя…Но нет тебя — пока.

Ушла на время. Незабудки помнят.

Когда же, гостьей из небытия,

Шагнешь по ним, устало пальцы грея —

Кто будет ждать? Хотелось бы, чтоб я.

Но, видимо, есть кто-то, кто сильнее.

И, воздухом любви его дыша,

В тот день — не плачь, а просто тихо слушай,

Как хорошо целить и воскрешать

Умеют незабудочные души.

В строках слышалась неясная скорбь по какому-то живому существу, и та же скорбь мелькнула в глазах Экстера, когда он обернулся. Но Бестия не успела спросить, что он видел и о чем читал.

— Пора, Фелла.

Он сбросил старомодного кроя длиннополый кафтан, подошел к шкафу и вынул оттуда простую льняную рубаху, шитую по вороту ирисами. В этой некоролевской одежде Экстер еще больше стал похож на юношу — и седые волосы не старили его. Бестия сглотнула.

— Наденешь кольчугу?

— Нет кольчуги, которая убережет меня от удара Ратника. И нет оружия, которым можно с ними сражаться, — он прошел к подоконнику, на котором лежал клинок — тот самый клинок, который он всего четыре месяца назад скрестил с Арктуросом Холдона.

— Даже это?

— Это не совсем оружие. Впрочем, может быть, мне придется и от него избавиться.

Он поместил клинок в ножны, какое-то время еще колебался, но Бестия сказала:

— Дай я, — и опоясала его мечом сама.

И потом какое-то время они молчали, глядя на серую радугу, которая неуклонно стремилась разделить небо пополам.

— Сегодня она станет прежней, — проговорил Мечтатель. — Навсегда. И солнце будет светить каждый день.

— Ты так уверен? — едва слышно переспросила Фелла.

— Я так решил, — и свет в его глазах подтвердил решение, но Бестию это только испугало.

— Экстер, — голос все равно задрожал, как она ни старалась, — скажи мне другое. Скажи мне, что останешься невредим… нет! Скажи мне, что просто останешься жив сегодня. Какой бы ни была радуга.

Свет в глазах Витязя потускнел, и взгляд его теперь уходил куда-то за спину Феллы.

— Мы в любом случае не разлучимся с тобой. Смерть — слишком тонкая грань для этого и слишком зыбкое понятие, чтобы…

— Чтобы что?! Экстер, — она вцепилась в рубаху на его груди, — меня не волнуют понятия, грани, случаи, скажи, что будешь жить! Ну, что ж ты молчишь…

Он взял ее лицо в свои ладони и после долгой паузы тихо и внятно произнес:

— Да. Я останусь жить.

Потом отвернулся и пошел к двери, оставив Феллу Бестию задыхаться от боли. Потому что Витязь Альтау только что солгал, глядя ей в глаза.

Совершенно при этом не умея лгать и не учитывая, что имеет дело с завучем собственной школы.

Витязь отправился на поле боя, эхо его шагов еще звучало в коридоре, а она сидела в его комнате и понимала, что он ушел, чтобы никогда не переступать больше этот порог. Что всё так и останется: брошенный небрежно кафтан, какие-то бумаги, в беспорядке разложенные тома по прошловедению, — а его здесь больше не будет. Только солнце, заглянув в это окно, будет приносить память о том, кто вскоре растворится в свете, достигнет лучшей участи из всех возможных.