Он будто бы не замечал, что и Экстер, и его спутница жизни наблюдают за ним то ли с ожиданием, то ли просто с опаской. И взглядов, которыми они обменивались между собой, для него не было тоже. Но в такой день разве можно замечать хоть что-то, кроме собственного счастья, кроме двух самых главных жизней — уже двух — которые стали для тебя целым миром?

— Друг мой, — тихо выговорил Экстер. — Ты помнишь, что сегодня за день?

— Я… что? День?

Макс растерянно посмотрел на их лица. Этот вопрос, да еще тоном прежнего Мечтателя, несколько отрезвил его. Фелла коснулась пальцем локтя мужа, как бы говоря «Зачем ты так…» — и на этот раз это не ускользнуло от внимания Ковальски.

— Что у вас с лицами? — он всё еще улыбался, но теперь уже неуверенно. — Что сегодня за…

И вдруг улыбка исчезла, потухла — сначала в глазах, потом на губах, с опозданием. Макс смотрел на Феллу и Экстера с изумлением.

— Сегодня, — пробормотал он, — это разве сегодня? Постой, нет, это должно быть не… я что, напутал с календарём? Я же помнил, я же не мог… Как же я… я не мог вот так, в последний день.

Он сел, вернее, сполз на стул, поднес к лицу дрожащую руку, опустил, будто не понимал, что делает и зачем.

— В последний день, — шепнули онемевшие губы.

И тут же сжались намертво, и он не смог говорить больше: осознание сделанного ударило в полную силу, сдавило сначала грудь, потом горло, и до магов донесся только странный звук — будто бы судорожное рыдание, донесшееся из столетнего прошлого.

Больно — значит, ты жив, Макс.

Да, я жив. А она умерла. Теперь она умерла.

Теплая ладонь Экстера легла на плечо, чуть сжав его.

— Макс. Я прожил на свете три тысячи лет, и, поверь мне, для меня они не казались мигом. Это долго, бесконечно долго. И даже в Целестии, где иногда… живут тысячелетиями, век не может пролететь незаметно. Он тянется день за днем, и каждый день — новые заботы, радости и горести. Для тебя прошедший век был полон невиданных перемен, ведь раньше ты был человеком и воспринимал время иначе. Но за это время ты спас столько жизней, ты сделал столько всего…

Голос Мечтателя журчал и журчал, тёк себе тоненьким ручейком, обволакивал душу, Макс не старался прислушиваться. Он знал, что пытается сказать Экстер: что с самого начала помнить всё время было невозможно, что это все-таки сто лет, что никто не смог бы сделать этого, а ему, Ковальски — такое и подавно не суждено…

Но я же помнил, возразил голос где-то внутри. Я помнил о ней… почти сто лет. Если бы не этот последний день…

А помнил ли он? И может ли он поручиться, что за эти сто лет не было второго такого дня, что он не предал ее уже после первого десятка лет, или потом, на восьмом десятке, или…

Экстер и Фелла отвернулись, давая ему возможность хоть на секунду остаться одному. Может, просто не хотели видеть, как он плачет — впервые за последние сто тридцать лет жизни. Тогда, столетие назад, он стоял с сухими глазами, потому что у него еще была надежда, потому что он дал клятву, которую сегодня нарушил.

И теперь он вечно будет знать, что это он отобрал у девочки последний шанс.

Силы, чтобы поднять лицо и отнять от него ставшие солеными ладони, пришли нескоро. Но пробудившаяся ирония подпихнула в спину: «Это ж ты, Макс. Твой самый счастливый день в жизни будет и самым горьким в ней же. А у тебя что — бывает иначе?»

Голос безнадежно сел, но он не мог не заговорить, когда увидел лица Мечтателя и Бестии.

— Мне сто сорок лет. И у меня сегодня родился сын. Я… смогу пережить.

Фелла, ставшая гораздо более сострадательной после замужества, облегченно вздохнула.

— После…со временем, — добавил Макс, поднимаясь. — А теперь я хочу ее видеть.

Слезы принесли облегчение. Когда они шли по коридорам, он даже почувствовал что-то вроде злости: но неужели же, Холдон побери, только я один и попробовал! Неужели никто не мог даже попытаться…

Он то одергивал себя, то себя же ненавидел за свой промах, сам знал, что ничего постыдного в таком промахе нет — и не мог простить… но это странным образом помогло прийти в почти нормальное состояние. Когда они двигались по коридорам артефактория, он уже мог принимать участие в беседе.

— Как ваши, на рейдах?

— Судя по тому, что Клемат все время сидит в Особой Комнате — он хочет стать вторым Гробовщиком, — проворчала Фелла. — Он перечитал столько книг, что страшно стало даже Мечтателю.

— Я просто считаю, что для его возраста это странное увлечение, — деликатно отозвался Экстер. Их с Феллой старший сын перенял отцовский интерес к чтению и анализу, и это было темой постоянных разговоров при встречах.

— Рейды его не интересуют? Мне казалось, Эйла пыталась его увлечь.

— Я запретила ей проходить в иные миры.

— Пыталась запретить, — уточнил Мечтатель, и верно уточнил, потому что их с Феллой дочь как раз унаследовала характер мамы.

— Пусть занимается детьми, раз уж ей так этого хочется! Этот ее ранний брак…

— Фелла, ведь они счастливы, — вставил Мечтатель, пользуясь моментом. Бестия передернула плечами и ничего не ответила. Она сама не ожидала, насколько сильным окажется ее материнский инстинкт. — И Фрикс отличный отец…

— Превосходный. Ты слышал, что Тамариск собирается идти в войска внутреннего Кордона?

Макс, который на время выпал из беседы, повернул голову.

— Который из Тамарисков? Приёмыш Геллы или ваш внук? Второй? Тогда я мог бы поспособствовать. Видел его на прошлом Боевитом Дне. Талантливый парень, хотя я и не понимаю, что он забыл в Кордоне.

— Тебя. Говорит, что хочет служить под твоим началом, а дальше — как получится. О твоих уроках стратегии ходят легенды, а ты еще не в курсе? О тебе, как командире, тоже.

Макс не ответил. Разговор помогал отвлекаться ненамного, так, подкидывал темы, чтобы не молчать. И осознание прошедшего времени. Свадьбы, дети, внуки, артефакты… сколько всего произошло за век. Только последствия той разборки с Ниртинэ пару лет разгребали — особенно много работы было с недобитыми учениками Берцедера. Потом еще выползли какие-то умники с предложениями занять места Магистров и вот прямо сейчас обустроить страну. Пока формировали новое правительство, решали насчет права вето, спорили о допуске нежити в Мирный кабинет… Потом та драчка, когда магнаты сцепились с древней знатью… Может, Экстер прав, и эта дурацкая клятва была обречена с самого начала?

— Как наши? — спросил он наконец.

Кристо, Мелита, Нольдиус и Скриптор — об этих он спрашивал неизменно, хотя во время визитов в Одонар ему не со всеми удавалось увидеться. Хет с его способностями обо всем знать был позарез необходим в Семицветнике, так что с ним-то Ковальски виделся каждый день с устрашающей регулярностью.

— У Мелиты уроище — дрессирует практеров на арене, — Бестия, верная привычкам завуча, ответила первой. — Нольдиус и Сина где-то в мирах, Скриптор работает в архиве. Кристо здесь, для него пока что нет работы.

— Он так и ходит в миры в одиночку? — Ковальски невольно понизил голос.

— Так и ходит. Это понятно, он ведь универсал. Один из лучших артефакторов, — это Фелла добавила с невольной гордостью, а Мечтатель предложил, словно в попытке оттянуть печальный момент:

— Зайдем к нему.

Макс пожал плечами. Какая разница, сколько и о чем разговаривать перед тем, как увидеть ее окаменевшее лицо. Впрочем, Кристо — это уже кое-что, за последний десяток лет они с Максом виделись редко. После «второго Альтау» парень вытянулся, раздался в плечах — вошел в самый расцвет сил с виду, но приобрел странную задумчивость и рассудительность взамен. Иногда Максу не хватало в этих встречах прежнего отморозка-Кристо: взрослый человек, с которым приходилось разговаривать, сбивал с толку.

Но увидеть его сейчас — почему бы и нет. Да, Мечтатель, за годы ты не потерял ни крупицы своего ума. Жизнь идет своим чередом. Я понял.

Пока они шли по жилому крылу, Бестия задала еще один традиционный вопрос, подозрительным тоном: