Было так легко. Нужно — и время пойдет вспять. А Рати, конечно же, проиграли — их просто нет смысла пока уничтожать. Но едва они только двинутся с места — она решит, что с ними делать: подчинить или распылить.

А потом все изменится и люди с вещами наконец-то придут к взаимопониманию.

Только сначала нужно шагнуть. Навстречу красоте. К ждущим теплым пальцам из черного мрамора. К улыбающимся глазам. Шагнуть — и развести руки, и погрузиться в чистую артемагию, чтобы плоть стала камнем, нет — камень стал плотью…

— А зачем я нужна… тебе? — задавать этот вопрос самой себе было как-то странно, но Дара пока не могла подобрать другого обращения. И ее же собственный голос откликнулся:

— Артемагу нужна основа для его творения. Нечто, во что он вливает свою силу, чему отдает часть себя. Я — настолько выше артефактов и магов, что вышло наоборот. Для того чтобы стать совершенной, мне нужно человеческое существо, с которым я могу слиться, чтобы жить и творить. Это союз творца и творения, где творение становится творцом, а творец — сотворяемым. И как артемаг для своей цели не берет один камень, а берет другой, я для своей выбрала ту, которая понимает меня, ощущает, которая уже была мне родственна. Ты идёшь ко мне?

— Уже не иду. Уже… пришла.

Странно было говорить с собой — и слышать себя-другую изнутри, и стоять напротив чистой красоты и чистой силы… до которой — лишь шаг.

Она сделала этот шаг просто и незаметно, поднявшись на постамент. Развернулась и откинулась назад, разведя руки. Казалось — сейчас прижмется к спиной к теплому мрамору, но вместо этого она словно упала в любящие объятия.

Камень поглотил её, и он был не камень — он был соткан из силы, текучей, мудрой и гибкой, и ослепительные нити облекали её руки, и она слышала их всех, всех, все свои части во всех мирах: артефакты в Большой комнате, и поющие вещи во внешнем мире, и Алмазные Ратники напротив троих, стоящих рядом между двумя ратями…

— Ты — я, а я — ты, — вышептывали два голоса, сливаясь в один. Но один — несовершенный и слабый — прошептал, уходя, наполняясь силой:

— А цена? Отдай, чтобы получить — разве принцип не верен?

И Праматерь-Дара ответила сама себе:

— Верен, и для вещей, и для людей. Ты ведь сама пыталась понять разницу между вещью и человеком — и не поняла. Ее нет. Вещь просто долговечнее. Разве мои собратья не твердили тебе, что мы схожи, что все мы живем только пока есть цель, что все отдаем что-то, чтобы получить? Но разве ты можешь потерять что-то важное, становясь мной? Ведь приобретешь ты в любом случае больше. В конце концов, разница между нами одна: мы можем существовать, если никому не нужны, в отличие от них…

И все артефакты Большой Комнаты и Хламовища, все предметы, которые лежали в комнате Дары или в экспериментальном Отделе, или в доме последнего бедняка — все подтверждали это. Артемагиня их слышала — и все они твердили одно.

Праматерь молчала удовлетворенно, покойно и радостно, готовясь сделать шаг — в новом, совершенном виде. Камень и плоть. Творение и творец.

Но голос, который прозвучал в Малой Комнате, принадлежал не Праматери. Тихий и немного удивлённый, он был — Дары и был — живым.

— Так они не понимали. Да, я давно уже… я услышала от кого-то это: что вещи могут существовать, когда никому не нужны, а люди не могут, и в этом отличие. Отличие не в этом. Это вещам никто не нужен. Никогда. Им нужно только то, что поддерживает их собственное существование, а значит, им и нужно только их существование. А то, что можно жить ради кого-то… умереть для кого-то…Они никогда не поймут, что может существовать что-то более ценное, чем они сами. Дорогое настолько, что… — у нее перехватило горло, — тебе даже смешно поставить это против собственной жизни, потому что ты прекрасно понимаешь, как мелочна твоя жизнь… когда видишь их лица…

Она сделала глубокий, неровный вздох, и по ее щеке проползла человеческая, горячая слеза.

И голос внутри нее перестал быть ее собственным и поперхнулся. Стены вокруг дрогнули.

— Что ты говоришь?!

— А тебе не понять, — почти весело ответила Дара. — Ты лишь вещь, сколько бы силы в тебе не было.

Она запрокинула голову и развела руки в сильнее, к стенам так, будто они давили ее. И еще секунду Праматерь молчала, потому что не в силах была осознать этого жеста, этих пальцев, которые складывались в странные пассы, будто Дара подцепляла на них крепкие, невидимые нити.

Потом что-то застонало в Малой Комнате или, может, там, внутри артемагини — это сила, которая была получена ей по праву, пыталась возмутиться обманом, собственной участью, отторгнуть ее, избежать того, что будет…

— Какой там обман, — прошептала Дара, шмыгая носом, — обыкновенная стратегия. Меня научил ей один человек, который тебе стал поперек горла.

Упоминание о Максе вызвало у нее резь в глазах и горькое желание увидеть в последний раз его, Кристо, Мелиту, Экстера, даже Бестию… И в какую-то секунду, пока к ее рукам стекались последние нити ослепительной, невероятной энергии, ей показалось, что стены расступились и она может видеть два войска, застывших друг напротив друга перед решающим боем, может различать счастливый шепот Феллы, наклонившейся над Мечтателем, что она видит уже не хрустальную Лори и все другие дорогие ей лица, которые так ясно выделялись на фоне неподвижных, звериных морд Лютых Ратей… Она так увлеклась этим зрелищем, что не видела, как ходят ходуном стены вокруг нее, как ползут по ним все более широкие, жирные трещины; не слышала, как недоумением и отчаянием надрывается голос Праматери у нее внутри:

— Ты не смеешь! Не смеешь! От таких даров не отказываются, ты не сможешь умертвить себя, ибо ты — это я, а я…

— Малая часть, — прошептала Дара, глаза которой светились от слез и смотрели не на окружающие стены, а сквозь них, где были те, благодаря которым она чувствовала себя сейчас такой живой и такой бесстрашной. — Только малая часть, потому что я — живая, а ты… лишь вещь.

И напряжением чужой, полученной ей власти и своей магии, напряжением собственной воли, она разорвала узлы и нити древнейшего из артефактов, так, будто рвала паутинку.

В этот миг должен был начаться бой: на поле перед Одонаром решались судьбы Целестии. Оставшиеся без предводителя Лютые Рати решились и качнулись вперед, начиная сближение, Кристо и Макс обменялись едва заметными кивками, как бы говоря: «Ну, вот это, пожалуй, они зря»; воины стиснули оружие, и расплавленным золотом засияли в воздухе волосы Лорелеи, которая тоже не собиралась стоять без дела в этой схватке.

И тогда, неизвестно откуда взявшись, а может быть, упав прямо с радуги, над ратями той и иной стороны взвился девичий сорванный голос:

— Родные мои! Улыбайтесь радуге, которая скоро опять зацветет в небесах, не расставайтесь друг с другом: нет сокровищ, ценнее вашего тепла! Вы — те, кто на другой стороне, я знаю секрет вашей мнимой непобедимости. Только цель держит вас здесь и толкает вперед, ну так вот: вы мертвы, у вас нет больше цели!

И потом уже вскрикнули как будто два голоса: предсмертный вой чего-то невообразимо мощного, старого и злобного слился с болезненным, прощальным вскриком девушки, пронесся над полем и затерялся в серых небесах. Треснула и расселась за спинами бойцов крыша артефактория, стены Одонара сотряслись так, что единственная башня не выдержала и переломилась, будто спичка, в самой середине, свалившись в сад. В воздух взвились пыль и крошево, и к этому пыльному облаку тут же намертво приковались глаза каждого воина из Лютых Ратей.

Они застонали — горловым, низким смертельным стоном, как будто понимали, что битва теперь уже проиграна окончательно, что сражаться не за что, утрачена опора, конечная цель. Они как будто впервые осознали, что действительно мертвы, причем уже давно — посмотрели на тех, кто стоял напротив них, узнали в них живых — и испугались. Потому что те, кто стоял там, были живы по-настоящему, и сил, которые могли бы им противостоять, у Лютых Ратей теперь не было… или нет — никогда не было, но они догадались об этом только сейчас.