— Где же ваш Витязь? — выкрикивал Дракон. — Мы знаем, что он еще жив, иначе вы все уже ушли бы в ничто. Так пусть выйдет и сразится, или он решил тянуть время? Нарушить Битвенную Клятву? Что ж! Мы начнем Большую Кровь срок в срок, и тогда он сдохнет в любом случае, но бой будет предрешен в нашу сторону! Или у вас был только один боец? Так пусть же выйдет любой из вас, чтобы мы могли…

Тут он заткнулся, потому что раздвинулись передние ряды артефакторов, выпустив парня лет восемнадцати, без оружия, в порванных джинсах и с безумно покрашенными волосами.

И обе стороны не сразу поняли, что замолчать Морозящего заставил не шок или рождающийся внутри смех. Он онемел от страха.

По опыту своего Холдона он слишком хорошо знал, как опасно связываться с зелеными и неопытными мальчишками.

Правда, первые слова Кристо все же заставили Дракона вытиснуть из себя пару каркающих смешков:

— Тебе трындец.

Но только пару, потому что звучало это как абсолютная истина. Кристо сообщил это дополнительно, на случай, если до бородатого гада еще не дошло. Морозящий, поочухавшись, разразился речью в том смысле, что артефакторы оживляют чучела с поля, чтобы отправить их в бой, или примерно как-то так, Кристо не вслушивался.

Внутри груди все полыхало, во рту было сухо и горько-солоно, и перед глазами время от времени выскакивали картинки из памяти, складывались, как разноцветные стеклышки калейдоскопа, и чаще всего это были лица. Улыбающиеся лица. Его собственное, и Дары, и Мелиты тоже, потом откуда-то привязались Нольдиус и Хет, Убнак и остальные. Потом пошли уже лица без улыбки: прощальный взгляд Ковальски перед «Головой за нее отвечаешь!», его наставник — бледный, на земле, кровь пропитывает траву, Фелла вся в слезах над ним…

Как же это все было просто, даже не верилось. Прекрасно — но просто, может, потому Мечтатель и решился учить именно Кристо, а не выбрал себе какого-нибудь Нольдиуса. Просто если ты хочешь защитить что-то дорогое — ты сможешь быстро двигаться или усилить магию, или поставить вовремя щит, который никогда не мог создать…

А если ты хочешь защитить самое дорогое…

Кристо сжал кулак, чувствуя в нем рукоять. Невесомую какую-то и, конечно, не ту, которую он посеял во время полета. Та была — Ястанира, сына королей и Витязя Альтау. А эта была его собственной, вместе с лезвием, которое к рукояти прилагалось. А из чего он создал и то, и другое?

Да ну, разве важно. Может быть, подобрал по пути какую-нибудь палку, он же все-таки не из королевского рода, негордый, ему необязательно из рукояти — меч. А может, вообще ничего не подбирал, потому что материал в таком деле — не просто второстепенная вещь, а неважная вовсе.

Лютый Ратник шагнул навстречу, но чувства холода, пустоты, ужаса, которое гнали перед собой Рати — почему-то больше не было, хотя противник приближался. Он шел тяжело и тупо, серп лежал в его руке как приклеенный, а Кристо не двигался с места и думал обо всяких глупостях, вроде того, что вот, тяжело тому идти, как будто кто-то его толкает или тянет, а ведь так не должно быть, потому что… Потому что, когда ты знаешь, за что бьешься — у тебя вырастают крылья.

А еще он вдруг разгадал тайну клича Витязя Альтау, над которым летописцы бились тысячелетиями. Просто на семнадцатилетнего мальчишку нахлынуло то же самое, что на него сейчас, он увидел семь погибших королей и их плачущих пажей, вспомнил мать и сестру, вспомнил все самое дорогое, и этого было так много, что он не смог выговорить: сдавило горло, и он выкрикнул только «Во имя…!» Во имя всего, что дорого и одним словом не назовешь, а эти летописцы никогда, небось, против холдонов не стояли вот и не поняли, куда им.

Но он, Кристо, всю жизнь знал, чего он хочет, и теперь сумел найти нужное слово, чтобы выразить самое дорогое.

— Одонар! — крикнул он за секунду до первого удара ратника и шагнул навстречу этому удару, как пушинку отбивая его своим мечом.

Он даже не замечал, что клинок светится, затмевая собой солнце.

Он не видел сияния, которое, как три тысячи лет назад на Альтау, сошло теперь на площадку у артефактория. Он не знал, что это сияние заставило онеметь войска артефактория, втянуть головы в плечи — остальных ратников и застонать — Морозящего Дракона

Отражая и нанося удары, разбрызгивая мальчишеские слезы радости правого боя, он не понимал, что у Одонара теперь появился свой Витязь.

** *

Кажется, за ее плечами был рассвет. Это значило — Кристо повезло, и он ушел туда, где было солнце. Но вокруг нее смыкались холодные сумерки, как когда-то, когда она получила удар Арктуросом — вечерние сумерки, которые нельзя было разогнать.

Экстер смотрел на нее.

Они были одни.

Остальных, кажется, отвлекло какое-то сражение, она даже не помнила, — какое. Улыбка Мечтателя — все, что важно. Его дыхание — единственный звук, который не дает сумеркам сомкнуться окончательно.

Ее собственный голос на фоне его вдохов-выдохов кажется тусклым и каким-то фоновым.

— Прости меня, прости, прости…

Он сжал ее ладонь своими хрупкими пальцами. Кудри растрепались по примятой, но все еще яркой траве, как тогда — по подушке цвета малахита…

— Как… хорошо, Фелла. Как хорошо… отдохнуть.

Кровь показалась в уголке улыбающихся губ, а в глазах больше не было улыбки. Они были бездонными совершенно и почти фиалковыми, как когда он смотрел на нее, решаясь пригласить на прогулку.

— Экстер… Экстер!

Что-то утягивало его из ее рук. Ладонь оставалась в ладони, но он пропадал и даже, кажется, удивлялся этому — ведь должен был остаться здесь, обязан был! Но будто поднялся ураган, и хрупкий стебель не выдержал, сломался — а цветок стал мотыльком, которого уносит в небеса. Сумерки сомкнулись плотнее, надвинулись на Феллу осязаемыми тенями, она подняла руку, чтобы отстранить одну из них — и вместо тени наткнулась на высокий черный цветок.

Ирис. Черные ирисы. Губы Экстера тоже поблекли, лицо, кажется, светилось в наступавшей ночи, но это был не свет Витязя, а кладбищенская смертельная бледность. Грудь приподнялась во вдохе и замерла, будто в нерешительности. Фелла наклонилась к его губам, чтобы, если нужно, отдать свое дыхание, но с губ Мечтателя уже сорвалось тихое, умоляющее:

— Не оставляй… — с последним выдохом.

Силуэт в белой рубахе так странно смотрится посреди черных ирисов. Он никогда не носил белого, предпочитал темные, но насыщенные цвета. Волосы, вьющиеся, русые, не развевает ветром, потому что нет ветра. Красное закатное солнце разукрасило небо за его спиной — от коралла и рубина до янтаря и бирюзы, и он смотрит в этот закат так, будто это кровавое солнце — самое прекрасное, что ему приходилось видеть…

Фелла сморгнула, и видение пропало. Она смотрела на бледное, спокойное лицо Экстера, в его открытые остановившиеся глаза, казавшиеся теперь неправдоподобно огромными. В ушах отдавался его виноватый голос:

— Они так долго ждали, Фелла… так долго ждали.

Глаза Экстера были зеркалом в иной мир, где посреди черного поля ирисов стояла фигура юноши в белой рубахе, с растрепанными волосами.

А из черных ирисов, одобрительно качая головами, к нему подходили фигуры. Царственные фигуры, и Фелла знала этих магов, всех до одного, а особенно невысокого, полного Нифазиата, в свите которого состояла…

За семью королями стояли остальные, погибшие на Альтау, когда они успели встать с этого поля? Они хранили молчание, но видно было, что ждали они действительно долго, что им уже невмоготу…

И что для полного счета им нужно, чтобы юноша с растрепанными русыми волосами стал одной из теней прошлого.

— Экстер!

Он не слышал. Качались черные ирисы, агонизировало в закате солнце. Она рванулась к нему, потянулась изо всех сил, но под ногами разверзлась пропасть, как разрыв между прошлым и настоящим — бездонная и непроходимая, и Фелла Бестия беспомощно заметалась по ее краю, наблюдая, как на другом берегу семь королей что-то говорят Экстеру, нет, Ястаниру, а он прислушивается и, кажется, готовится идти с ними…