– Так как же я с ними поговорю?

– Сначала тебе надо выспаться, – Адик хихикнул. – А потом пройтись по этим адресам и поговорить с их родственниками. Может, какие-то дневники, архивы остались? Наври им, что ты занимаешься археологией…

– А чем я, по-твоему, занимаюсь? – возмутился Бисмарк. – Это же правда!

– Да, конечно, извини! Наври им, что ты занимаешься историей украинской археологии, что собираешь материалы о самых знаменитых археологах и потом издашь о них книгу! Родственники на такое легко покупаются!

– Понял, – выдохнул Бисмарк и еще разок глянул на помятый лист бумаги с именами, фамилиями и адресами. – Ну а потом что?

– Потом? Потом прочитаешь то, что найдешь и запишешь то, что тебе расскажут! Самое важное покажешь мне! Понимаешь, если мы с тобой нашли в могиле то, что я тебе ночью показывал, в могиле, которую не раз раскапывали, то представь себе, что там нашли те, которые копали до нас? Нашли, но статей в археологических журналах не опубликовали! Вообще ни одного упоминания! Понимаешь? Родственнички этих покойных археологов вообще могут на мешках с золотом сидеть и не знать этого!

– Ну ты скажешь! – усмехнулся Олег. – Может, и я на мешке золота сижу и не знаю об этом?

– Ну ты-то вряд ли! – резво ответил Адик с такой саркастической интонацией, что у Бисмарка скривились губы.

И тут из коридора донеслось проворачивание ключа в замке.

– Кто-то пришел! – перепугано прошептал Бисмарк, нажал на кнопку отбоя и замер, затаив дыхание.

Львов, май 1941 Богдан Курилас поражен: полковник НКВД цитирует Жозефа Ренана!

По дороге профессор вспоминал август 1939 года, когда вся семья была еще вместе и отдыхала на Гуцульщине в Кутах. Стояла хорошая жаркая погода, ничто не предвещало трагедии. Но в наэлектризованной атмосфере ощущалось такое странное напряжение, что иногда нельзя было найти себе места. Непонятная тревога угнетала и передавалась дальше по невидимым волнам. В горной тишине, пропитанной запахами сосен и скошенных трав, слышалось что-то угрожающее.

В конце августа Куриласы вернулись во Львов, но там уже никто и не сомневался, что их предчувствия оправдались. Горожан охватила лихорадка паники – они запасались продуктами, время от времени какие-то продукты исчезали, особенно те, которые могли храниться дольше – например, сало, а в отдельных магазинах пропала еще и соль. Стал исчезать сахар, за ним – керосин. Исчез алкоголь крепче 4,5 процентов, его просто запретили продавать. Цены поползли вверх, что вызвало немедленную реакцию городских властей, принявшихся тут же штрафовать хитрых торговцев. В то же время началось обучение кондукторш, то есть жен и сестер кондукторов, с тем, чтобы они могли заменить мужчин, когда тех позовут в армию.

Олеся сразу забрали в польское войско. Все газеты писали о приближении войны, одновременно пытались ободрить читателей фантастическими утверждениями, будто Англия и Франция не допустят нападения на Польшу.

Власти города призвали львовян копать рвы, в которых можно было бы прятаться от бомб. Копали их по всему городу, в том числе в парках и скверах, но также и на площадях, соблюдая расстояние от дома, равное его высоте, чтобы не оказаться под завалами. Имели эти рвы вид зигзагов, а накрывали их балками. Это занятие породило энтузиазм и захватило чуть ли не весь город. Копать вышли даже школьники.

«Возможно, меня вызывают из-за сына? – думал Курилас. – Но что я им могу сказать? Я не получал от него ни одного письма».

Затем в его голове завертелась фамилия полковника… Ваврик, Ваврик… Не родственник ли это москвофила-писателя Василия Ваврика*? Тот ведь тоже преподавал в университете, говорил на ломаном русском языке и очень радовался, что Львов наконец воссоединился с Москвой.

Он вышел на Пелчинскую и почувствовал, как ноги делаются ватными, не слушаются его. Прислонился к липе, вынул папиросу и закурил. Правда, зажечь ему удалось только с четвертой спички. «Чего я так волнуюсь? Разве я с этим не смирился? Разве не ожидал каждое утро, что вот-вот они позвонят?» Он посмотрел на мрачное здание НКВД, раньше, когда здесь находилась администрация городских электрических заведений, оно не выглядело так зловеще, но с тех пор, как засели там чекисты, его фасад и крышу словно покрыла некая патина серости и глубокой печали. Днем за непроницаемыми окнами не ощущалось никакой жизни, а вечерами в них зажигались лампы, но толстые шторы не выпускали их свет наружу. «Самое высокое здание во Львове, потому что из его окон видна Сибирь», – грустно шутили львовяне.

У входа стоял часовой с винтовкой и тоже курил. «Может, не идти?» – подумал он, но выхода и так не было, а теперь уже негде и спрятаться. Сделав еще несколько шагов, увидел, как часовой вытянулся и уставился на него.

– Я к полковнику Ваврику, – как можно спокойнее сообщил Курилас.

Его уверенный голос, смелый взгляд вызвали у часового некоторое недоумение, но он подошел к двери и нажал звонок. Через минуту вышел дежурный.

– Он к полковнику Ваврику.

– Вас вызывали? – уточнил дежурный.

– Да. На два часа.

Дежурный и часовой одновременно посмотрели на часы. Курилас улыбнулся, узнав на их запястьях немецкие часы, которые они явно получили на совместном с немцами параде. А, может, отобрали у кого-то из львовян.

Дежурный исчез. Часовой не сводил глаз с профессора, видимо, опасаясь провокации. Опять открылась дверь, и из проема выглянул дежурный:

– Следуйте за мной, – скомандовал и пропустил посетителя вперед.

Курилас прошел в фойе и увидел, как сверху по лестнице спускается высокий крепкий мужчина, видимо, его ровесник, с густой слегка седоватой шевелюрой и грубо вытесанным лицом, испещренным оспинами. Он, улыбаясь, протянул руку:

– Это я вас вызвал, товарищ профессор. Пойдемте со мной.

Они молча поднялись по лестнице, застеленной длинной бордовой дорожкой, которую под каждой ступенькой придерживал металлический штырь.

Куриласа трусило, хотя перед тем, как идти сюда, он успел выпить лекарства для регулирования пульса и давления. Надо было лучше выпить водки, подумал он.

Полковник открыл дверь просторного кабинета и пригласил внутрь. Они сели по обе стороны громоздкого письменного стола. Вся мебель здесь была еще польской, очевидно, конфискованной в частных домах, на поверхностях сервантов, ранее стоявших с посудой на кухнях, теперь лежали папки с документами.

– Итак, – начал полковник, – Надеюсь, вы перечитали хронику еще раз?

– Перечитал. Даже дважды. И не понимаю, что именно вас в ней заинтересовало.

Полковник выдвинул ящик и вынул прозрачную бутылочку в форме груши, заткнутую деревянной пробкой с красным сургучом. Внутри этой колбочки белел снегообразный порошок.

– Нас интересует вот это, – полковник протянул ее профессору.

Тот взял колбочку и удивленно повертел перед глазами.

– Что это?

– Это именно то, что соскребали рыцари со стен в пещере.

– Молоко Богородицы? – взгляд Куриласа замер.

– Именно! Рыцаря Ольгерда коварно убили в Киеве. Его закопали под Софийским собором. Когда там проводились раскопки, нашли его скелет и вот этот порошок. Он находился в золотой фляжечке, но наши люди падки на золото. Хорошо хоть, что для лабораторного исследования порошок успели пересыпать в колбу! Профессор Грушевский* первый высказал мнение, что это и есть то самое молоко Богородицы, которое было найдено в пещере. Часть порошка, конечно, оставалась в украденной золотой фляжечке. Кто именно ее присвоил, нам выяснить не удалось. Однако Грушевскому было строго-настрого запрещено об этом писать и говорить. Он, конечно, не послушал, а затем несколько историков и археологов исчезли в сугробах Сибири. Его самого тоже не стало. Может, удивляетесь, что я вам так свободно все это рассказываю? Дело в том, что уничтожили этих образованнейших людей враги народа. За что и сами в тридцать восьмом были расстреляны.