– А разве вы не урвали бы кусок, если б вам его предложили? – усмехнулась Ника. – Разве неправильно – профессионально делать работу и требовать за нее соответствующее вознаграждение?

– Существование творческой личности несводимо к одному только поиску заработка! – непреклонно заявила Марианна Бакланюк. – Писать ради денег – невыносимо пошло! Есть высшие мотивы для творчества!

– Подскажите, какие, – Ника заметила, что коллеги тоже смотрят на нее с брезгливым ужасом.

– Ну, – помедлила леди Марианна. – Просвещение современников, например.

– А если современники не хотят просвещаться? Если они хотят отдохнуть за легким романчиком, чтоб не забивать голову? И им пофиг все эти милые родины, родники-поля-леса, вечные ценности и прочая белиберда?

– Как вы смеете, хищница, – скорбно возгласила дама-геккон. – Вам должно быть стыдно! У вас нет ничего святого!

– Это да, – кивнула Ника. – Точно нет.

– Вы хотите сказать, – поднялся с места Вилен Водопьянов, – что вы не патриотка?

– Да, я не люблю Россию, – кивнула Ника. – И я не боюсь в этом признаться. По-моему, ненормально восхищаться русскими березками и не замечать, как эти березки вырубают ради строительства очередного супермаркета. Или автостоянки.

– Именно из-за таких, как вы, – завопила Марианна Бакланюк. – Березы и срубают! И строят всякие… злачные места!

– Да, вы правы, – кивнула Ника. – Знаете, я заметила одну интересную тенденцию: ни одного современного российского писателя-фантаста невозможно назвать патриотом, даже с натяжкой. Во многом это обусловлено принципами жанра: фантастика рисует прежде всего иные миры. Но не странно ли, что люди готовы читать о родине Волкодава, чем о каком-нибудь Скотопригоньевске, где очередной Смердяков размозжил голову очередному Карамазову? Поймите, патриотизм сейчас, скорее атавизм, только не все могут сказать об этом так же свободно, как я. Повесить на сумку георгиевскую ленточку – это не патриотизм и писать проникновенные стихи о нашем славном прошлом – тоже.

– Тогда, что же, по-вашему, есть патриотизм?

– Ну, хотя бы бесплатно убираться в собственном подъезде, не дожидаясь, пока на эту работу наймут узбечку или таджика.

Ника села, ощущая себя центром звенящей от ярости тишины.

Некоторое время царило молчание, а потом Вилен Водопьянов сказал:

– Пусть она выйдет. Или уйдем мы.

К Нике подошла заведующая читальным залом и тихо сказала:

– Ты чего творишь? Ты сдурела? Иди на абонемент, а то они взорвутся от злости.

Все это она вспоминала, пока машина мрачного Андрея мчалась сквозь метельную круговерть. В машине было тепло, Ника осоловела и с благодарностью погрузилась в сон, исцеляющий от всех неприятностей и болезней. Поэтому она не видела, как из снежной пелены навстречу им вырвалась потерявшая управление фура и снесла машину Андрея с откоса, легко, как стирают пыль с зеркального стекла.

Гениальный и кроткий, мудрый и всепрощающий Борис Леонидович Пастернак сидел за хлипким столиком в фойе библиотеки и раздавал всем желающим экземпляры «Доктора Живаго» с автографом. У него было лучистое лицо, как у пророка Моисея, сходившего с горы Синай с каменными скрижалями, и Ника боялась прямо взглянуть на своего кумира. Не чуя ног, она подошла к столику и поклонилась в пояс автору «Спекторского».

– Что тебе, чадо? – ласково спросил Борис Леонидович. – Книгу мою?

– Да. И еще билет в будущую жизнь!

– Я не раздаю билетов, – лицо Бориса Леонидовича стало грустным, – Но я знаю того, у кого билет можно получить.

И он достал из-под стола небольшую клетку с морской свинкой дивной красоты:

– Это Эклерчик, самый умный свин на всей земле. Попроси у него счастливый билет.

– Прямо так и попросить?

– Именно.

Ника наклонилась к клетке:

– Уважаемый Эклерчик, дай мне самый счастливый билет, ты же умный и добрый!

– Дать-то могу, – сказал Эклерчик ворчливо. – Но ведь ты же все профукаешь в один миг! Ты же жить не умеешь!

– А ты мне дай такой, чтоб я и не профукала, и жить научилась.

– За него придется заплатить.

– Я заплачу. Сколько?

– Три миллиона долларов по нынешнему курсу.

– Ой, многовато!

– Так ведь и билет-то такой – один на всем свете! Ладно, уступлю за полтора мильёна. Или даже за мильён сто пятьдесят. И пакетик сладкой кукурузы.

– Все равно много, тем более, что я в долгах…

– Что с тобой поделаешь, бери уж, деньги потом отдашь. Вижу, нуждаешься ты здорово.

Эклерчик покопался в подстилке клетки и вытащил крошечную бумажную полоску.

– На, – буркнул он. – И помни мою доброту.

Глядя на невесомую бумажку, легшую в ладонь, Ника почувствовала, что кожу как будто покалывает статическим электричеством. Она качнула рукой, и бумажка превратилась в волшебный фонарик мечты с огоньком внутри. Фонарик рвался вверх.

– Загадай желание, – посоветовал Борис Леонидович. – Только вслух не говори, а то не сбудется.

Ника загадала и отпустила фонарик. Он взмыл в небо, потому что вокруг уже была не библиотека, а сосновый бор. Борис Леонидович улыбнулся:

– Девочка моя, послушайте старого поэта: не все, что любим, стоит любви, и не все, что ненавидим, стоит ненависти.

– Почему?

– Мне так жаль вас.

– Почему? – повторила Ника.

– Если бы я знал ответ на этот фундаментальный вопрос бытия, мне бы досталась еще одна Нобелевская премия. Но увы. Я хочу поблагодарить вас.

– За что?

– Вы добры ко мне и в поминальных записках часто пишете мое имя. Приятно, когда за тебя молятся.

– Ну что вы… Борис Леонидович, а как там у вас?

– «У вас»? Скорее, «у нас». Идемте, я провожу вас в вашу дачу.

– Какую дачу, я ничего не понимаю…

– Идемте, вы все поймете.

Они пошли по усыпанной сосновыми иголками тропинке. Пахло прогретой солнцем землей, спелой земляникой, смолой сосновой, еще чем-то горьковато-терпким, нежным, пьянящим. Ника смотрела на спину идущего впереди гения, и различала каждую нитку в ткани его белой парусиновой куртки.

– Борис Леонидович, – позвала она.

Он остановился и обернулся.

– Скажите, почему в стихотворении «Урал впервые» вы употребили ужасное, громоздкое слово «родовспомогательница»? Разве не было приемлемого синонима? Из-за этого стихотворение просто изуродовано!

– Ах, Ника, не травите душу! Вы же понимаете, теперь это не исправить, и можно только сожалеть. Бесплодные сожаления об утраченных возможностях – вот чем плоха смерть. Запомните это, хотя… уже неважно. Идемте.

Они вышли на опушку, и Ника увидела стройные и бесконечные ряды беленьких дачных домиков, окруженных кустами сирени и жасмина. Сердце будто укололи, и Ника сбилась с шага, поняв, что ей напоминают эти дома.

– Подождите, Борис Леонидович, – взмолилась она. – Я не могу… Мне страшно.

– Бояться нечего, – Пастернак с веселым изумлением смотрел на Нику. – Это всего лишь дачный поселок литераторов, Горнее Переделкино. Я думал, вы уже все поняли.

– Дачи мертвых поэтов… Или бессмертных?

– Смотря с какой стороны…

– Значит, я… тоже?

– Что?

– Мертва?

Пастернак развел руками:

– Ничего нельзя было сделать. Вы получили травмы, несовместимые с жизнью. К тому же, переохлаждение – пока прибыла «скорая», вы почти окоченели…

– Как же так? Это значит, я – всё?

– Там, – улыбнулся Борис Леонидович. Улыбка делала его вытянутое лицо сияющим и озорным. – А здесь началась вечность.

– Звучит как оксюморон. Но… А мытарства моей души, а суд? У меня столько грехов! Я должна была попасть в ад!

– Насчет этого я не могу дать вам толковых объяснений. Наверное, у вас здесь хорошие знакомства и связи…

И Пастернак стал в улыбке своей совсем мальчишкой.

– Вы?! Это вы… походатайствовали за меня, да?

– Почему обязательно я? Александр Степанович тоже подал прошение.