– Алек… Грин?! Нет, этого не может быть!

– Ника, вы славный человечек, но вот веры вам явно не хватает. Кстати, вон дача Александра Степановича. Зайдем?

– Ой, я даже не знаю… Неудобно как-то, вдруг он занят…

– Чем? У нас здесь слишком много свободного времени, точнее, свободной вечности. Он будет рад.

Все дачи были из ошкуренных сосновых бревен, с окнами, украшенными резными наличниками, вокруг которых плелись шпалерные розы и обычные вьюнки с белыми граммофончиками крупных цветов. Заборов между дачами не было, но имелись символические калитки с подвешенными наверху колокольчиками. Зачем калитки и колокольчики, если нет заборов и перегородок, подумала Ника и тут же ужаснулась своему спокойствию: она так непринужденно вошла в этот… загробный мир!

Борис Леонидович звякнул колокольчиком и толкнул калитку. Они вошли, и Ника сразу уловила, что в пределах дачи Грина воздух гораздо теплее, притом пахнет водорослями, морской солью, рыбой, магнолиями и апельсинами… Это потому, что он отдал морю жизнь и талант, подумала Ника.

Дверь дачи открылась, и на пороге появился высокий, худой мужчина с галчонком на плече. Александр Степанович Грин был именно таким, каким Ника видела его на фотографиях в книгах: печальный и пронизывающий взгляд, низкие надбровные дуги, грубо вылепленный, тяжелый подбородок. Он всегда выглядел мрачно, подумала Ника, и умер от рака желудка, испытывая мучительнейшие боли. И при этом творил книги, в которых свет лился с каждой страницы, а слова и целые фразы, подобно алмазному резцу, высекали на душевных скрижалях чувства, надежды самого высшего порядка.

– Доброй вечности, Александр Степанович, – поклонился Пастернак.

– Мое почтение, Борис Леонидович, – поклонился в ответ Грин и сбежал со ступенек крыльца: – Вы привели новенькую?

– Верно, прошу любить и жаловать – Вероника Перовская.

– Доброй вечности, Вероника, – посмотрел на нее Грин.

И улыбнулся.

И Ника подумала, что ради того, чтобы увидеть улыбку Грина, стоило умереть.

– Спасибо, Александр Степанович, – потрясенно прошептала Ника.

– За что?

– Ваши книги… Они… Нет, я не могу это выразить!

– Ай-яй-яй, – насмешливо покачал головой Пастернак. – Представьте себе, коллега, она ведь первым делом раскритиковала мое стихотворение об Урале!

– Я не… – пискнула Ника, пунцовея от стыда.

Пастернак рассмеялся:

– Полно, я не сержусь.

– Ниночка пирог испекла с черешней. Идемте чай пить, а потом осмотрите свою дачу, Ника.

Внутри дача Грина, состоявшая из одной большой комнаты, ширмой, разделенная на две половины, была оклеена веселыми обоями золотисто-алого цвета. Ну, да «Золотая цепь» и «Алые паруса», поняла Ника. А какие обои в даче Пастернака, интересно? Наверно, с видами Уральских гор или февральской Москвы…

Все они чинно расселись за круглым столом, накрытом бархатной скатертью цвета крымского муската. Нина Николаевна Грин, тихая и светлая, разлила чай по чашкам (нежно запахло бергамотом). Потом порезала пирог – пышный, дивно ароматный, румяный. Александр Степанович сказал:

– Спасибо, Ниночка. Как удивительно, что я получил возможность вкушать такое лакомство только теперь и здесь.

Нина Николаевна кротко коснулась его руки:

– Полно, Сашенька, ты знаешь, кого надо благодарить…

– Да, так будем пить чай.

– Как там поживает русская литература, Ника? – поинтересовался Пастернак. – Что читали в то время, когда вы были еще…

Ника, разомлевшая от божественного вкуса пирога, с трудом возвратилась к действительности. Дожевала последнюю черешенку и выговорила:

– По-разному, Борис Леонидович. В основном, развлекательное чтение. Думать стало слишком трудно и писателям, и читателям. Да и ни к чему нынче метафизические размышления. Смысл бытия стал прост и жесток, а суть счастья – в обретении материального блаженства. И, поверьте, я с этим согласна. Писать нетленные шедевры, когда разваливается твой ветхий дом и на плечи давят пять кредитов, слишком трудно, знаю по себе. И хочется или просто умереть, или заработать столько денег, чтоб все кредиторы разом заткнули жадно вопящие рты!

– Я это понимаю, – грустно ответил Пастернак. – Сам вечно был в долгах, какая была боль – хвататься за любую грошовую работу, лишь бы близкие не умерли с голоду. Как трудно было выдержать. Мариночка вот сломалась, и я повинен в том, что не помог ей в свое время. Бедный, бедный бунтующий ангел, как мне жаль ее!..

– Вы говорите о… Цветаевой? – спросила Ника.

– Да, – кивнул Пастернак.

– Мне так больно за ее судьбу! Убив себя, она просто перешла из одного ада в другой! Как она страдает там – в огненной вечности боли!

– Что вы, Ника… Марина Ивановна здесь, в Горнем Переделкино, вы увидите ее дачу и виноградник, она выращивает прекрасный виноград для нового вина победившего Царства.

– Правда?!

– Совершенная, – улыбнулся Борис Леонидович. – Я вас познакомлю, хотя, когда приходит новенькая, об этом мгновенно узнают все… дачники.

– Кушайте пирог, – подлила всем чаю Нина Николаевна. – Торопиться некуда, Ника, вы со всеми сможете поговорить, всех увидеть, вечности хватит.

– Я думала, – обняла чашку ладонями Ника, чай был приятно горячим, – Мне казалось, что рай выглядит совсем иначе. Там не пьют чай с пирогами, не гуляют среди дач и садов…

– Скажем так, это не совсем рай, – развел руками Александр Степанович. – Это Горнее Переделкино. Вечный приют для пишущей братии.

– То есть, как у Булгакова, вы…

– Мы, Ника, мы.

– Мы не заслужили света, а заслужили покой?!

– Ну да. И поверьте, этого вполне достаточно.

– И в Горнем Переделкино живут все-все почившие писатели? От Гомера с Софоклом до…

– Что вы, нет, конечно. Приют у каждого писателя свой, согласно писаниям его. Льва Николаевича вы на здешних дорожках не встретите, как ни жаль. Владимир Владимирович, Алексей Максимович – в иных пределах. Всем дано по творчеству и вере. Антики, весьма вероятно, в Аркадии, в которую верили, также и с другими…

– А Пушкин? Он-то здесь? Как-никак, солнце русской поэзии!

– Нет, за него было особое ходатайство, его забрали на лоно Авраамово, вы понимаете, что я говорю, да?

Ника кивнула. Сказала завороженно:

– Неужели я, за свои однодневные коммерческие романчики, сподобилась такой высокой участи: пить чай с гениями, жить в вечной даче, гулять среди вечноцветущих яблоневых садов? Я ведь просто жалкая бумагомарательница!

– Полно бичевать себя, Ника, – погладила ее по руке жена Грина. – Всё написанное и изданное оценивает Главный Редактор, вы понимаете, Кто. Ведь Он смотрит в суть и отмеривает не человеческой мерой. Благодарите Его и не морочьте себе голову. Я научу вас готовить яблочные оладьи, вот только освоитесь…

– Хорошо. – Ника принялась рассматривать узор на скатерти, был он каким-то ускользающим, словно рисунок абстракциониста: приглядишься – и общий смысл теряется.

Допив чай, гении отправились провожать Нику до ее дачи. Пока они шли, Грин показывал, кто в какой даче обитает. Ника увидела помолодевшую Ахматову, на пару с Николаем Степановичем пикировавшую капустную рассаду на грядках, Осипа Мандельштама в кресле-качалке с газетой (что это за газета, откуда на Небесах газеты, удивилась Ника). Потом навстречу ей выбежал из кустов боярышника великолепный пёс – рыжий пойнтер и сделал стойку.

– Здесь есть собака? – ахнула Ника.

– И не одна сотня, – подтвердил Грин. – В нашем Переделкине такое огромное количество всякого зверья, что мне думается, это их рай. Кстати, сей пёс принадлежит Тургеневу, они вместе ходят охотиться. Нет, это не то, что вы подумали, охота здесь сугубо созерцательная. Иван Сергеевич стал писать графику, а натурщиками у него то белки, то кролики, то медведи… В Переделкино смерти нет и никакого насилия тоже.

Ника с замиранием сердца приблизилась к пойнтеру:

– Можно тебя погладить?